Над Кубанью. Книга вторая

— Павлушка, кто-сь ломится. Миприч «ричит, не убивать ли?

Она ухватила сына и приникла к плечу, тревожно вслушиваясь.

— Стойте, маманя.

Мельком оглядев, желтеют ли, в гнездах нагана патроны, сунул его в карман, вышел.

Сенька бросился к оружию, сложенному на лавке. Схватил овою винтовку, ткнул Мише отцову. В его поведении (была серьезная, взрослая решительность.

— Сади в упор, только сбоку, из-за дверей, — шепнул он, — пуля цель любит. А вы, дядя Василь, напрямик стойте, чтоб ничего не подумали.

Хлопнули сеничные двери, голоса, отнюдь не похожие на враждебные, загомонили на кухне. Вслед за Павлом появился вооруженный Меркул. Ребята отложили винтовки. На Мишином лице обозначилось разочарование.

— Пущай его огник задушит, проклятого деда, — пробормотал Сенька на ухо приятелю, — придется ворожку кликать переполох Перфилихе выливать. Как квочка, до Павла кинулась.

— Весь дом наиужал, — сказал Пачвло, перекладывая наган в карман висевшей на крюке шубы, — хуже варфоломеевского почина. Чего там?

Меркул поспешно расстегнул крючки, полез за пазуху.

— Телеграмма тебе, Лукич, важная. С полустанка сам начальник привез.

Павло покрутил поданную ему Меркулом бумажку.

— Ты ему чертей прописал?

— Кому?

— Начальнику тому.

— За что? — не понимал Меркул.

— Распечатанная.

— А, — протянул Меркул и подморгнул, — то я распечатал. Как дежурный по Совету. Ведь можно, кажись?

— Можно.

Павло пробежал глазами, нахмурился, поднес телеграмму к лампе.

К нему наклонились Василий Ильич и Любка. Дети напряженно ждали.

«Войоками революции взят Екатеринодар. Контрреволюционное кубанское правительство бежало в горы. Немедленно оповестить станицы хутора».

Телеграмма была круговая из областного города Армавира.

— Видать, Хомутов крепче вас с Егором дерется, — сказал Павло, обращаясь к Шаховцову. — Катеринодар-город взяли. Правительство выгнали. Надо Егора побудить, хорошо ли это, аль плохо. Что ж правительство в горах делать <будет? Ежей ловить?

Павло шатнул к кровати Мостового. Но перед ним, закрыв собой раненого, встала Донька.

— Нельзя, Павло Лукич.

— Чего нельзя?

— Пускай спит.

Она широко расставила руки и стояла перед ним со строго сдвинутыми бровями.

— Как же нельзя? Город взяли.

— Шут с ним, с городом, — тихо сказала Донька, — городов много, а Егор один. В городах дома да камни, а тут живой… человек…

ГЛАВА XVIII

Батурин внимательно перечитывал блекло отпечатанные на машинке бумаги. У стола, в кожаном кресле, сидел вызванный в Совет Шаховцов. Василий Ильич настороженно ожидал. В последние дни он с тоскливой тревогой прислушивался к каждому постороннему шороху. Он боялся ареста, и ритмичный стук проезжающих ночью тачанок порождал мелкий заячий испуг. Батурин был представителем власти, и, выжидая объяснения, Шаховцов робел. Он мельком вглядывался в бумажки, которые перечитывал Павло..

— Подписываю ясно: Б-а-т-у-р-и-н, — сказал Павло, откладывая папку, — стесняться нечего. Приказания правильные. Через двадцать лет могу ответ держать. — Он отодвинулся и уперся коленями в ребрину стола. — Вот из отдела часто присылают важные распоряжения, а подписано трусливо, либо какая-сь Тося, Либо, еще хуже, завернет шестнадцать хвостиков вместо фамилии.

Все понятно. Придет Корнилов — ищи эту самую Госю и шестнадцать хвостиков. Вот и приходится на Тосю пу-жливую плюнуть и самому разбираться по смыслу. Не казацкое дело, Василь Ильич, стульям дырки выдавливать, бо наш зад больше к седлу привышный, и ничего не попишешь. Уйдешь в сторону, пришлют какого-сь гор-лохвата с четырьмя наганами. Народу нашего не зная, тяп да ляп, в бога в Христа, и ляпнется вот эта самая Советская власть. Через то за Егора согласился попотеть, пока он повоюет. Только вот война у вас оказалась какая-сь короткая; раз-два и… в дырках. — Павло быстро зашагал по комнате. Шаховцов следил за ним, поддакивая и улыбаясь. Пока Батурин говорил о вещах, безусловно не относящихся к цели вызова. Вот он остановился у окна, постучал пальцем, помахал кому-то рукой, повернулся.

— Куда вы наших жилейцев рассовали? — неожиданно опросил он.

Заметив, что Шаховцов не понимает, добавил:

— Тех, что с собой под Корнилова увели? Вторые сутки бабы проходу не дают, платочки зубами рвут. Митинг собирал насчет катериндарской победы похвалиться — голосить начали, как по покойникам. Что им победа, раз мужьев нету?

— Я, собственно говоря, не знаю, Павел Лукич, куда делись люди из нашего отряда, — виновато улыбаясь, ответил Шаховцов. — Меня сразу же приписали к батарее. Одного приписали, и все… Потом этот несуразный бой. Всех разгромили…

На лице Павла появилось недоумевающее выражение.

— А как же ты целый остался?

— Видите ли, — помялся Шаховцов, — боя, собственно говоря, не было. Короткая атака и наше бегство.

— Как боя не было? А Сенька хвалился — возле заборов мертвяки.

— Он прав. Но это после…

— Тот, кто труса празднует, завсегда битый будет, — пренебрежительно сказал Павло.. — Бегуны. Так уж с природы положено — ноги изо всего длиньше. Небось офицерье радовалось?

— Вы бы Сеньку подробнее расспросили.

— Об чем?

— О жилейцах. Он к трупам присматривался.