Над Кубанью. Книга вторая

Конский топот слышался все ближе и ближе. Привычные шумы кавалерийского галопа теперь пугали. Ночь, наполненная отдаленными и близкими криками, ругательствами, мятущимися толпами пеших и конных людей, поднявшихся по призывному звону набата, наполнила души страхом и тревогой. А тут угрожающее приближение конной лавы. Кто бы это мог быть? Слухи, идущие с фронта, разносили столько недоброго и зловещего, что можно было ожидать всего. Может быть, прорвалась кавалерия того же Эрдели, имя которого склонялось на все лады по всем станицам, как наиболее жестокого и стремительного генерала, располагавшего крупными массами вооруженных казаков и горцев. Может быть, на звуки набата скачут гунибовцы или кама-линцы, и сейчас станица вспыхнет в пожаре восстания?

Миша прижался к отцу и дрожал всем телом. Отец вряд ли дал бы ответ хоть на один заданный ему вопрос. Просто он ничего не знал и старался быть подальше от всех происходящих в станице событий. Вспыхнуло еще несколько нефтяных факелов, открыв своим баг-рово-коптящим светом сгрудившиеся массы станичников, повернувшиеся лицами туда, откуда приближался и нарастал топот копыт, похожий на дробные удары сотен деревянных молотков по твердой земле. Вот толпа всем массивом отшатнулась, послышалось несколько истерических женских взвизгов. И Миша увидел, как из-за кирпичного здания школы, освещенного факелами, на полном карьере вырвались всадники. Их было немного, может быть не больше тридцати, но никто, в том числе и Миша, не знал, сколько их будет следом за этими, припавшими к гривам.

На один короткий миг упала такая тишина, что можно было, пожалуй, услышать биение сотен сердец, по-разному приготовившихся к тому, что должно вот-вот случиться.

Всадники, не сбавляя аллюра, перестроились в шеренгу и ринулись на толпу. Люди шарахнулись, сбивая друг друга, падая и закрывая головы руками.

— Батурин! — выкрикнул кто-то пронзительным голосом.

— Мостовой!

Теперь люди, которые держали Шкурку, бросились врассыпную. Всадники врезались в бегущих и начали сечь их. Плети свистели в воздухе, как шашки. Криков почти не было слышно. Только храп лошадей, свист плетей.

Миша видел Шкурку, так как очутился недалеко от него. Бежать было некуда. Надо было быть ближе к повозке, к лошадям, к отцу, который стоял теперь неподвижно, никуда не бежал, и потому никто не опустил на его спину плети. А Шкурка лежал вниз лицом, раскинув руки. Миша огляделся, помочь избитому было некому. Человек, виновник, может быть, всего происшедшего, как казалось мальчику, а может быть, и герой всех этих событий, лежал никому не нужен, на земле, выбитой копытами и каблуками казачьих сапог. Миша решился, подбежал к Шкурке и, схватив его за плечи, попытался перевернуть его вверх лицом. Усилия его были тщетны. Тогда мальчик, не отрывая пальцев, обернулся и закричал громко и требовательно:

— Батя, батя!..

К нему семенил отец, опасливо оглядываясь. Батурин, Мостовой, Буревой, Лучка и другие носились по площади, разгоняя толпу.

Не принимавшие участия в самосуде поощряли расправу.

— Ты иль за фершала? — ругнулся отец. — Не ровен час, какой-сь с дури затопчет.

— Батя, Шкурка, — лепетал Миша, — Шкурка…

— Да я знаю, что не овчинка, — рассердился Семен и схватил Мишу за руку. — Пошли, не наше дело, приберут…

Площадь была мгновенно очищена. Спешенные всадники подняли Шкурку и понесли к Совету.

— Фельдшера! — приказал Мостовой, натирая себе лицо снегом.

— Меня тоже хотели вот так… — Егор указал на Шкурку. — Не удалось.

— Поехали, — заторопился отец, уводя сына, — зря коней мучали.

На крыльце Совета появились Барташ и Василий Шаховцов.

— Ты?.. — удивился Мостовой.

— Поговорим после, — тихо сказал Барташ.

Мостовой сам помог внести Шкурку в атаманскую, где уже ожидал Пичугин.

— Видишь? — Егор скосил глаза на Шкурку.

— Вижу, — сказал Барташ.

— Вот так почти каждый день.

— Плохо.

— Верно, нехорошо, — сказал Мостовой, почему-то сразу озлобляясь на подчеркнуто спокойного Барташа.

Егору казалось, что Барташу мало были доступны обычные человеческие чувства. Мостовой присел на окно, снял шапку, вытер ладонью лоб.

— Зачем прибыл?

— К тебе. Проведать.

Мостовой подозрительно оглядел улыбающегося Барташа. Егору хотелось как-то уколоть его, чтобы нарушить его безмятежное спокойствие.

— Ишь оружием обвешался. Вместе со своим… — он метнул взор на Шаховцова: — как его величать? — адъютантом, что ли?

— Нужно оружие, потому и обвешались.

— Бинокли, — Егор скривился, — именинники. Нужно?! Слыхали про ваши победы. Сопливых юнкеришек, какую-сь там банду, никак от Катеринодара не отгоните…

— Отгоним, — понимая состояние Мостового, примирительно сказал Барташ, — новое войско создаем. На первый случай трудно.

— Труды известные. Кому привыкать, а нам дело привычное.

— Не трудно? Пойди повоюй!

Мостовой уперся в собеседника нехорошим взглядом.

— И повоюю. На войне мертвяки не страшные, а вот тут, когда убитые… .

— Я тоже про то, Егор… Как перевяжут, вынесут — потолкуем. Ладно, комиссар?

— За тем небось приехал?

Барташ приблизился к фельдшеру.

— Выживет?