Над Кубанью зори полыхают

— На смерть иду, сынок!

— Откуда же это ты, дядя Евсей? Про какую смерть толкуешь?

Евсей с грустью посмотрел на Митрия и со вздохом пояснил:

— Из собственного каземата. В мешке саманном, в своём доме два года просидел, сынок. От суда народного прятался, от смерти хоронился. А она, смерть, вот, не за горами.

Он выставил перед собой пухлые руки.

Вместе с ездовым Митька с трудом усадил Евсея на тачанку и повёз в Совет. Опросив, Евсея отпустили домой.

Вечером вернувшийся с поля Алешка Колесников сидел в кабинете председателя Совета и оправдывался:

— Сколько раз уговаривал я папашу добровольно явиться. Отказывался он, боялся. Доказывал я ему: «На што надеешься, папаша, на возвращение старой власти? Не будет того, по всему видно, што старому пришёл конец. Выходи, папаша, объявись, пожалей нас!»

Алешка отделался крепким нагоняем.

Через два месяца Евсей скончался от водянки. Перед смертью наказывал Алешке:

— От смерти человеку, сынок, нигде не спрятаться. А хомяком жить в норе — страшное дело. Иди, сынок, туда, куда народ идёт. Такой мой тебе завет!

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

После гибели Василия Колесникова вдова его, Дарья, вместе с малолетним сыном Егоркой переселилась из атаманского дома. На задах просторной усадьбы, у реки, за несколько дней родственники Дарьи сложили ей небольшую саманную хату, крытую камышом. Двор огородили аккуратным плетневым забором.

Дашка — хозяйка аккуратная. По её умной намётке в самых удобных местах были сложены саманные курятники, закутки для телят и овечек, саж для свиней, крытый глухой сарай для коров.

Бабы Козюлиной балки в два дня обмазали Дашке и хату, и курятники, и закуточки. Не прошло и полгода, как у Дашки двор стал обжитым, уютным и чистым гнёздышком.

Но Дашка частенько, управившись со скотиной, сидела на скамеечке у двора пригорюнившись. Скучно было ей одной. Одно утешение — Егорка.

— Ой, сынуля, сынуля, безотцовщиной ты растёшь! — тихо приговаривала Дарья, приглаживая Егоркины волосы.

Егорка недовольно хмурился. Он сам не знал почему, но с тех пор, как помнил себя, крестный был ему ближе родного отца, и ласковее, и улыбчивее.

— А крестный папашка Алешка — он же тоже отец! — возражал Егор.

— Отец, отец, — соглашалась мать. — Только крестный!

И глаза её загорались прежним, девичьим светом. И вспоминался Алешка — дерзкий и ласковый, чужой и близкий.

Пока был жив Евсей, Алешка не заходил к Дарье— как видно, стеснялся отца. Но после похорон его зачастил в маленький домик. Он садился у окна, закуривал и смотрел на Дарью грустными глазами.

Как-то Дарья сказала:

— Теперя тебе, Алешка, обязательно жениться надо — помехи нет, да и пора. А то до сей поры бобылём мотаешься.

— Чего бобылём? А ты разве не думаешь мужем обзавестись? Не сладко в молодых годах кукушкой у речки куковать! Возьму вот перейду к тебе, и весь сказ.

Дашка ахнула:

— Да ты не взбесился ли, в самом деде? Перейду! Да я тебя после этих слов и на порог не пущу. Ты што, у красных побывал, так и греха перестал бояться, што на родной невестке жениться захотел?

Дарья протестовала и возмущалась, а у самой сердце так и прыгало от радости.

Алешка обиделся:

— Какая, к чертям, родня! Чья бы кричала, а твоя молчала. Не пустишь — жалеть будешь. А родня-то ты мне только по Егорке. В общем, родня среди дня, а ночью не попадайся.

— Нет, Алеша, нельзя такое…

Алексей швырнул окурок в печку и вышел, сердито хлопнув дверью. А Дарья подбежала к постели, тюну–лась загоревшимся лицом в прохладную подушку и подумала:

«Значит, по–прежнему любит. Большой грех на себя брала при живом муже, а теперя и помехи нету. Без венца по новому закону живут же люди».

В эту ночь она почти не спала. Как только сон тушил её сознание, начинала грезиться та далёкая ночь, ласковые Алешкины руки, жадные его губы. И она просыпалась.

А Алексей словно ненароком стал часто проходить мимо низкого плетня, косил глазами на Дашкин домик. Любовался розовыми калачиками и пестроцветной мальвой, что пышными кустами разрослась до самой крыши.

«Вот окаянная баба, и все-то она успевает: и двор чисто вымести, и кизяки порезать, и цветочков насадить», — думал Алексей.

И бывало, заметив на огороде сильную, статную Дашкину фигуру, вздыхал и отводил глаза.

По ночам долго ворочался он на своей жёсткой холостяцкой постели: стояла перед ним, как наяву, Дашка — русоволосая, светлоглазая, озорная. А заснёт— опять же она, Дашка, снится: ластится к нему. Проснется, руками вокруг шарит, глаз не открывает, боясь спугнуть счастливый сон: может, лежит она рядом с ним под ряднушкой, как тогда на амбарном крыльце, много лет назад.

Как-то в один из летних вечеров пошёл Алешка в Егорлыкскую низину камыша накосить. Слышит, сзади кто-то топает, нагоняет. Оглянулся: Дашка с серпом бежит.

— Ты што, оглох? Я ж тебя кличу, а ты— как пень. Скоси и мне камыша, саман перекрыть!

И смеясь, озорно толкнула его в плечо. Алешка бросил в сердцах косу, засучил рукава, будто готовясь к драке. Дашка отскочила, сложила руки на груди и глядит на него русалочьими глазами, прямо в душу заглядывает.