Над кукушкиным гнездом

Билли молчит, Макмерфи поворачивается к другим.

— Скажите, зачем целыми неделями вы ноете и жалуетесь, как вам здесь невыносимо, как невыносима сестра и все ее штучки, а оказывается, вас насильно никто тут не держит. Да, хроники, конечно, конченые. Но вы-то не такие, пускай не как все, но ведь не конченые совсем.

С ним не спорят. Он идет дальше, к Сефелту.

— Сефелт, а ты? Что с тобой? Подумаешь, припадки! Черт возьми, у меня был дядя, так того корежило похуже, да еще вдобавок ему мерещился дьявол, но он не заперся в психушке. Ты бы мог жить и на воле, если бы у тебя хватало мужества…

— Конечно! — Это Билли. Отошел от экрана, на лице слезы. — Конечно! — снова выкрикивает он. — Если бы у нас было м-мужество! Если бы у меня было мужество, я бы давно ушел отсюда. Моя м-мать и м-мисс Вредчет — старые подруги, и я бы мог получить справку об освобождении с печатью сегодня же днем, если бы у меня было мужество! — Он сдергивает со скамьи рубашку, пытается надеть ее, но его слишком трясет. Отшвырнул в сторону и поворачивается к Макмерфи. — Ты думаешь, я х-х-хочу здесь оставаться? Ты думаешь, я не хочу в к-к-кабриолете с девушкой? А над тобой когда-нибудь с-с-смеялись другие? Нет. Потому что ты з-з-здоровый и сильный, и за себя постоишь! А я не здоровый и не сильный, и сдачи не дам. И Хардинг тоже. И Ф-Фредриксон. И С-Сефелт. А ты г-говоришь, что мы здесь, потому что нам нравится! А-а… б-бесполезно…

Он плачет и заикается так сильно, что не может продолжать, слезы текут ручьем, он их вытирает руками. Содрал кожу с ранки на руке, и, когда вытирает слезы, размазывает кровь по лицу и глазам. Совсем ничего не видит, бросается по коридору, налегает на одну, затем на другую стенку, лицо в крови, за ним вслед бросается черный.

Макмерфи поворачивается, смотрит на остальных, разинув рот, — хочет еще что-то спросить, но увидел, каким взглядом они на него смотрят, и закрывает рот. Стоит так с минуту перед длинным рядом глаз, словно рядом заклепок, потом очень тихо говорит: «Ну и дела», берет кепку, плотно ее нахлобучивает на голову и идет к скамье на свое место. Два техника уже попили кофе, возвращаются к себе; дверь напротив со вздохом открывается, в воздухе разносится запах кислоты, как при зарядке аккумулятора. Макмерфи сидит, смотрит на дверь.

— Никак у меня в голове не укладывается…

* * *

Мы возвращаемся в отделение, Макмерфи плетется в хвосте, руки в карманах зеленой формы, кепка надвинута на глаза, во рту потухшая сигарета, размышляет о чем-то. Все молчат. Билли уже успокоили, он идет впереди; слева от него — черный из нашего отделения, справа — белый парень из Шоковой мастерской.

Я поотстал, иду рядом с Макмерфи, мне хочется сказать ему, чтобы он не переживал, все равно ничего не изменишь; я видел, что он обеспокоен какой-то своей мыслью, словно собака у норы, которая не знает, что там, внизу, и один голос говорит: «Собака, эта нора не твое дело, слишком большая и слишком темная, и следы вокруг медведя или еще кого-нибудь похуже». А другой голос, откуда-то изнутри, не очень хитрый, неосторожный отчетливо шепчет: «Ищи, собака, ищи!»

Я хотел ему сказать, чтобы он не переживал, и только рот раскрыл, как вдруг он поднял голову, сдвинул кепку на затылок, ускорил шаг, догнал коротышку черного, хлопнул его по плечу и спросил:

— Сэм, может, тормознем у буфета? Очень сигареты нужны.

Я приналег, чтобы догнать его, от бега мое сердце гулко забилось, а в голове раздался тонкий взволнованный звон. И даже в буфете, когда сердце уже успокоилось, я продолжал слышать, как звенит у меня в голове. Этот звон напомнил мне о том, что я чувствовал, когда холодными осенними вечерами по пятницам выходил на футбольное поле и ждал первого удара по мячу — начала игры. Звон все нарастал, становился больше, и вот мне казалось, я сейчас сорвусь, не смогу устоять на одном месте; потом удар по мячу — звон исчезал, игра начиналась. Вот и теперь я слышу такой же звон, чувствую такое же необузданное нарастающее нетерпение. Вижу четко и резко, как перед игрой, как и тогда, раньше, из окна спальни: все вещи вырисовываются резко, ясно и прочно, я даже не помню, когда так еще видел. Ряды зубной пасты и шнурков, очков от солнца и шариковых ручек с клеймом — гарантией на корпусе, что будет писать вечно и на масле, и под водой, и все это охраняет от воров бригада большеглазых плюшевых мишек, усевшихся на полке над прилавком.

Макмерфи протопал к прилавку вместе со мной, зацепил большими пальцами за карманы и попросил у продавщицы пару блоков «Мальборо».

— Лучше даже три, — сказал с улыбкой. — Сегодня буду здорово дымить.