Над кукушкиным гнездом

— Нет, друг мой. Мы сумасшедшие из больницы по шоссе, из психокерамической, треснутые котелки человечества. Хотите, я расшифрую картинку Роршаха для вас? Нет? Вам нужно торопиться? Ах, он уехал. Какая жалость. — Хардинг повернулся к Макмерфи. — До этого я никогда не мог себе представить, что в душевных болезнях заключен такой аспект, как могущество, могущество. Только вдумайся: чем более человек психически ненормальный, тем более могущественным он может стать. Пример — Гитлер. И красота сводит нас с ума, разве не так? Здесь есть пища для размышлений.

Билли открыл банку пива для девушки, и она привела его в такое волнение своей светлой улыбкой и «спасибо, Билли», что он начал открывать банки всем подряд.

А голуби суетились и бегали по тротуару, заложив руки за спину.

Я сидел, потягивал пиво и ощущал себя здоровым и бодрым; слышал, как пиво проходит в меня: шшшт, шшшт — вот так. Я уже забыл, что могут существовать хорошие звуки и вкусы, например, звук и вкус текущего в тебя пива. Я сделал еще один большой глоток и начал искать глазами: что еще я забыл за двадцать лет?

— Ого! — воскликнул Макмерфи, отодвинув девушку от руля и прижав ее к Билли. — Вы только посмотрите, как Большой Вождь налегает на огненную воду! — И рванул в самую гущу потока машин, а доктор сзади завизжал шинами, чтобы не отстать от нас.

Макмерфи показал нам, чего можно добиться, если иметь хоть чуть-чуть напускной храбрости и отваги, и нам казалось, что он научил нас, как этим пользоваться. Всю дорогу до побережья мы забавлялись тем, что изображали из себя храбрецов. Когда мы стояли у светофоров и люди пялились на нас и нашу зеленую форму, мы делали так же, как он: сидели прямо, уверенно, будто мы сильные и дерзкие парни, широко улыбались, смотрели им прямо в глаза, так что у них глохли моторы, слепли от солнца окна, а когда красный свет светофора сменялся зеленым, они не могли съехать с места, выведенные из душевного равновесия тем, что в каких-то трех футах от них разгуливала группа диких обезьян, а помощи поблизости не было никакой.

Так Макмерфи вел нас всех, двенадцать, к океану.

Мне кажется, Макмерфи лучше нас понимал, что наш храбрый вид был показным, потому что до сих пор ему так и не удалось нас рассмешить. Наверное, он еще не понимал, почему мы не в состоянии смеяться, но он знал, что человек не может стать по-настоящему сильным, пока не научится видеть смешную сторону. В конце концов он так старался показывать нам смешную сторону вещей, что я начал задумываться, уж не слеп ли он, раз не видит другой стороны, а может быть, он вообще не способен понять, что такое народившийся смех, задушенный еще там, глубоко внутри. Может, и остальные не понимали этого, а только чувствовали давление различных лучей и частот со всех сторон, так что вынуждены были двигаться и сгибаться влево-вправо, вперед-назад, ощущая работу Комбината, — но я-то хорошо это понимал.

Это все равно что заметить перемены в человеке, с которым давно не виделся, а если видишь его каждый день, изо дня в день, конечно, ничего не заметишь, потому что меняется он постепенно. Так, на всем пути до побережья я наблюдал результаты деятельности Комбината, как все изменилось, пока меня здесь не было. Например, останавливается на станции поезд и выплевывает цепочку взрослых людей в зеркально одинаковых костюмах и штампованных шляпах, отложил, как личинки одинаковых насекомых, каких-то полуживых существ, которые выходят — уф-уф-уф — из последнего вагона, потом раздается электрический гудок, и поезд движется дальше по угробленной земле, чтобы отложить личинки еще, в другом месте.

Или пять тысяч домиков за городом, наштампованных, абсолютно одинаковых, вытянувшихся цепочкой по холмам, только что с фабрики, даже еще сцепленных между собой, словно сосиски, тут же объявление: «ДОМИКИ „ЗАПАДНЫЙ УЮТ“ — ВЕТЕРАНАМ БЕЗ ПРЕДОПЛАТЫ», а ниже, по холму, игровая площадка, проволочное ограждение и другая вывеска: «ШКОЛА СВ. ЛУКИ ДЛЯ МАЛЬЧИКОВ» — там на акре мелкого гравия играют в «хлыст» пять тысяч ребят, одетых в зеленые вельветовые брюки и белые рубашки под зелеными свитерами. Цепочка мальчишек раздувается, изгибается, дергается, как змея, и каждый взмах этого хлыста отрывает маленького мальчика с краю, бросает его на ограждение, и он катится, словно перекати-поле. При каждом взмахе хлыста. Всегда тот же самый мальчишка, снова и снова.

Все эти пять тысяч детей живут в тех пяти тысячах домиков, что принадлежат мужчинам, сошедшим с поезда. Домики настолько похожие, что дети, возвращаясь домой, часто по ошибке попадают в другие дома и другие семьи. И никто никогда этого не замечает. Они ужинают и ложатся спать. Единственный, кого замечают и узнают, — тот маленький мальчик, что на конце хлыста. Он постоянно в ссадинах и царапинах и, где бы ни появлялся всегда оказывается ни к месту. Он также не может расслабиться и посмеяться. Очень трудно смеяться, когда ощущаешь давление лучей, исходящих от каждой новой проезжающей машины или от каждого домика на твоем пути.