Над Мерапи облака

Не будет преувеличением сказать, что в современной Индонезии нет отчетливо выраженного деления политических сил на партии с их ясно осознанными классовыми интересами, а отсюда и с конкретными четкими программами. Речь идет не о коммунистах, находящихся сейчас в глубоком подполье. Слабость индонезийской буржуазии, ее зависимость от иностранных монополий, — страх перед демократическими силами и возможными перспективами широкой демократизации, влияние буржуазно-компрадорской психологии — все это препятствовало осознанию и отстаиванию буржуазией ее национальных интересов, ее консолидации в монолитное политическое течение. Ее политическая деятельность нередко сводится лишь к мелкому политиканству, грызне с соперниками. Военные, сделавшись после 30 сентября руководящей политической силой в стране, не встретили серьезных соперников в лице политических партий. По существу верхушка индонезийской буржуазии пошла на сделку с внутренней и внешней реакцией, предав национальные демократические силы.

Лим, Си, Чэн и другие

Мы ехали в Центральную Яву по южной дорой через Бандунг и Приангерское нагорье. В одном небольшом городке решили сделать привал, чтобы подкрепиться, и выбрали харчевню у перекрестка двух улиц.

В ней было пусто. За буфетной стойкой дремал маленький сухопарый старик китаец. Другой, посолиднее, сидел в ротановом кресле у входа и читал газету. Как только мы вошли внутрь полутемного помещения, украшенного лубочными рисунками с иероглифическими столбцами мудрых изречений, оба китайца засуетились. Не успели мы сесть за столик, как нас окружила целая орава парней и девушек. Их было человек шесть-семь. Они принялись нас обслуживай, толпясь вокруг и мешая друг другу. Начались любопытные расспросы, кто мы, откуда.

— Мы учились в Бандунге, а теперь вот помогаем родителям, — сказал один из парней.

— Нашу школу закрыли, — уточнил другой. — Все китайские школы теперь закрыты. Обучение на китайском языке запрещено.

— Разве вы не могли продолжать учебу в индонезийской школе? — спросил я.

— Мы не настолько хорошо владеем индонезийским… — сказала одна из девушек. — Все мы недоучки. Одному Фану удалось закончить среднюю школу еще до событий.

— Я мечтал поступить в университет, — сказал Фан, самый старший. — У нас был свой китайский университет «Баперки» в Джакарте. Но вскоре после событий 30 сентября его разгромила толпа. Если бы мой отец был состоятельным человеком, я мог бы учиться к Сингапуре или Гонконге. Но этот, с позволения сказать, ресторан едва кормит нашу семью.

Владельцами убогой харчевни были два брата, сухопарый и тот, что посолиднее, а все эти парни и девчата были их детьми. Посетители редко заглядывали сюда, и со всеми делами мог бы успешно справиться один проворный слуга. Молодые люди, как видно, изнывали от безделья и скуки, и наше появление стало для них событием. Это были приветливые и любознательные ребята, лишенные какой бы то ни было враждебной предубежденности против нашей страны. Они с интересом расспрашивали нас о Москве, Московском университете, наших спортсменах и с неподдельной горечью говорили о скучном и бесцельном прозябании в отцовской харчевне.

— На государственную службу не устроиться, — грустно сказал Фан. — Найти сейчас работу — тяжелая проблема. Нужны связи. К тому же мы китайцы.

Прощаясь с ребятами, я подарил им номер журнала «Советский Союз» на китайском языке, завалявшийся в нашей машине. Его оставил кто-то из моих посольских товарищей, владевший китайским и выписывавший это издание для языковой практики.

Трудно передать ту радость, с которой все семейство, даже отцы, набросилось на журнал.

— Ваш подарок очень ценен, — сказал Фан. — Ведь мы лишены возможности читать на родном языке. Все прежние китайские издания запрещены. В Джакарте выходит одна официальная газета на китайском языке. По тираж ее невелик, поэтому мы не можем ее выписать.

Эта случайная встреча в маленьком западнояванском городке — лишь один из многих примеров и проявлений сложности китайской проблемы в Индонезии. На эту тему я заводил разговоры с видными государственными, военными и общественными деятелями. Многие из собеседников говорили примерно следующее.

Не секрет, что китайцев в нашей стране недолюбливают. И в этом повинны они сами, а не кто-нибудь другой. Для простого индонезийца китаец — это часто непосредственный и наиболее ощутимый угнетатель. Для крестьянина, городского пролетария вся социальная несправедливость отождествляется в первую очередь с местным лавочником, ростовщиком, перекупщиком продуктов урожая, подрядчиком. А это чаще всего китаец. Для индонезийского предпринимателя китаец — опасный соперник, занявший господствующие позиции в местной экономике. Какова доля китайцев и национальном капитале? Может быть, 70 %, а может быть, и более. Разве коммерсант-индонезиец не хотел бы потеснить более сильного соперника и даже запить его место? И наконец, события 30 сентября показали неблаговидную роль китайской общины. Многие ее представители действовали на руку Пекину.