Над окошком месяц

Проколов аккуратненько с двух сторон куриное яйцо, Володька высасывал содержимое, потом тщательно заполнял его водой из шприца, заклеивал дырочки и клал в общую кучку, предназначенную для продажи Макареичихой. Финал печальный — Макареичиху с её бутафорными яйцами с позором изгнали с рынка.

Нарядившись девицей, Володька нахально приставал на базаре к деревенскому парню. Испугавшись, тот убежал в ночь в свою деревню, так и не купив штанов, за которыми приезжал.

Володька посоветовал мне крутануть хвост бычку, на котором я ехал верхом и который, заупрямившись, остановился в луже под окном Володькиного дома. Я незамедлительно воспользовался его дельным советом и оказался в луже.

— Володя, кем ты хочешь быть? — спросила как-то его моя мама. — Почему ты не ходишь в школу?

— Я буду режиссёром, — ответил он вполне серьёзно.

— А что это такое? — удивилась мама, не зная значения этого слова.

— Буду кино снимать.

Снял ли Володька кино, я не знаю, хотелось бы, чтобы так и было. Только Володьку, когда ему исполнилось восемнадцать, за тунеядство сослали на Север. В Сибирь ссылали южан и западников, сибиряков — на Север, а вот, интересно, куда ссылали с Севера? Не сгоняли же совсем с Земли?

И вот теперь мама поведала страшную весть о возможной гибели моего дружка. Как хотелось, чтобы эти слухи так и остались слухами.

Моим братишкам семь, пять и три года, сестрёнке уже девять. Они не отходят от меня, трутся у ног, как котята. В первое же утро из моих часов, купленных за курсантскую складчину, куда-то пропала заводная головка, дети признались, что держали часы в руках, только и всего. Нашлась головка совсем не там, где её искали.

Было время сенокоса, и мой приезд был кстати. Я с неделю махал косой с утра до вечера, обкашивая кусты на делянках. Загорел, как не загорают и на южном море. Загар ровный, красивый, и силушки прибавилось. Дома мама, отец, глазастые и шумливые детишки. Хорошо!

— Витя, — как-то обратилась ко мне мама, — ты бы сходил на Тургеневку. Там тебя ждут.

Путь в пятнадцать километров через горушку. Кругом лес. Птички щебечут, посвистывают бурундучки, высоко в небе коршун парит. Яркое-яркое солнце. Дорога в выбоинах, в вымытых вешними водами корневищах… Во время войны по этой дороге мы таким же светлым днём ехали с мамой к дедушке за мешком картошки. Старая кляча, фыркая, мотая хвостом, отгоняла слепней и привычно тянула расхлябанную телегу. Колёса стучали на обнажённых кореньях, нас слегка потряхивало, и было на душе тепло и благостно… На этой дороге умер мой братишка…

Пока бабушка варила картошку (такой вкусной картошки, как у неё, я нигде больше не ел), пока накрывала на стол, дедушка расспрашивал о моей службе. Когда на столе были картошка, сало, капуста, простокваша, хлеб и лук, дед поставил бутылку седого первача.

— Дед, я не пью, — заявил я, верный присяге и уставам. — Мне нельзя!

— Болиишь, чи шо?

— Не болею, но не хочу.

— Чому?

— Просто так.

— Ни, ты вже солдат, тоби потрибно питы, — решительно отметает все мои доводы дед и наливает себе и мне по гранёному стакану. Я одолел в несколько приёмов, а потом всю ночь бегал в огород. Стойкий иммунитет приобрёл на всю оставшуюся жизнь. От одного вида или запаха самогона мне становится дурно, опять я вижу деда Трофима, его пронзительный взгляд чёрных бусинок глаз, слышу вкрадчивое: «Болиишь, чи шо?»

В дом к деду приходили соседи, они узнавали и не узнавали во мне того темноголового мальчишку, который наезжал временами в «хохляцкую» деревню из русской, «чалдонской».

Деревня деда, Тургеневка, вся из переселенцев, в основном из Гродненской и Брестской областей, была основана в 1909 году. Чужаков, как чалдонов, бурят, татар, в этой деревне не было, им туда был заказан путь. Женились, выходили замуж в своей деревне или делали набеги за невестами в такие же белорусские деревни, стоящие от Тургеневки в 3–5 километрах. Всего таких деревень было пять или больше. Пять я знаю точно. Это Тургеневка, Толстовка (деревня моего деда по отцу), Васильевское, Лиденское, Игоревка. Названия давал, очевидно, какой-то любитель или знаток литературы, по имени писателей и назвали их. Кроме Лиденского. Это название, наверное, привезли с собой из Белоруссии жители, причастные к городку Лида (есть такой в западной части страны). Местные этнографы пытаются сейчас толковать название Тургеневки, связывая его с именем зажиточного бурята тех лет и мест — Тургена. Убеждён, что это не так. Не было у переселенцев большой любви к бурятам, как и у бурят к переселенцам, и, естественно, не мог стоять вопрос о названии деревень именами ничем не примечательных, а даже чуждых, хотя бы по вере, соседей.

Что там говорить о чужаках, если меня, родившегося в такой деревеньке, и уехавшего в русское село в четырёхлетием возрасте, сверстники, двоюродные братья и сёстры, не называли иначе, как чалдонюга. И у русских я долго был отщепенцем, только там за акцент обзывали хохлёнком. Вот такое незавидное положение было у меня с раннего детства.