Над окошком месяц

Я верил и не верил ему. Это могла быть очередная хохма, какими славятся авиационные люди. Особенно покупаются новички и наивные. То кого-то посылают с ведром на склад за компрессией, то укладывают под самолёт, туда, где объектив огромного фотоаппарата, и заставляют улыбаться, чтобы красивой была физиономия желающего отправить фотографии родным и любимым… Кого-то в бомболюке закрывают, и тот считает, что летит, только потому, что двигатели ревут…

Но мой стрелок говорил правду. Улучив момент, я вскочил в его кабину, прижался к бортику, немного погодя, влез туда же стрелок, заработали двигатели, и мы покатились по полю… Короткий разбег — и мы оторвались от полосы. Прижимает к борту. Неудобно сидеть, но это ли главное. Главное, что я в воздухе, я лечу, лечу в первый раз, лечу на боевом самолёте! Пролетают серые клочки облаков. Земли не видно. Зудит корпус самолёта. Радист стучит ключом, с кем-то переговаривается по рации. Мы уже высоко над облаками, облака, как всклокоченное ватное одеяло, расстеленное на всём видимом пространстве. И так все сорок минут полёта.

— Идём на посадку! — крикнул мне в ухо стрелок. — Упрись ногами и руками покрепче!

Стук колёс о бетон полосы, покачивание и тряска заруливающего на стоянку самолёта. Полётокончен.

— Ну, как? — спросил уже на земле стрелок.

— Здорово! — не захотел я огорчать его. Мне не очень понравилось сидеть в закутке и лететь задом наперёд. Вот если бы самому держаться за штурвал!

Дней за десять до окончания стажировки разбился мой самолёт: лётчик допустил ошибку при посадке. Прогрессирующий «козёл». После нескольких касаний с полосой самолёт взмыл, накренился и сильно ударился о землю. По пути его прыжков отваливались стойки, крылья, турельная установка стрелка… Когда мы добежали до самолёта, то «скорая» уже отвезла экипаж, а пожарники заливали двигатели пеной. На стёклах кабин лётчика и штурмана размазана кровь. Слава богу, все остались живы. Волею случая, с одним из этого экипажа, штурманом, мне довелось ещё раз встретиться через много лет и уже далеко от тех мест, в Казахстане. Штурман был списан с лётной работы и исполнял обязанности начальника штаба отдельной вертолётной эскадрильи. В седом подполковнике трудно было узнать того молодого и бравого старшего лейтенанта.

Сданы все экзамены. Мы ждём приказов министра обороны о присвоении нам офицерских званий и назначении на должность. Массовая должность — техник самолёта, редко другие. Главное — место, где предстоит продолжать службу. Это всегда было покрыто неизвестностью. От Дальнего Востока до Германии, от Заполярья до Кушки — в этом огромном пространстве где-то есть маленькая точка, куда тебя направят рукою судьбы начальники. Хорошо ли плохо там, тебя не должно интересовать. Один интерес у тебя должен быть, одна забота — укрепление обороноспособности страны, повышение боеготовности полка.

Мой первый полк — 42-й гвардейский, ордена «Красного Знамени», Танненбергский, истребительный авиационный полк. Самолёты — МиГ-17. Место базирования — Польша, городишко Жагань. Командир полка — полковник Клименко. Командир дивизии — дважды Герой Советского Союза полковник Дмитрий Глинка. Инженер полка — подполковник Карачун Григорий Иванович, по виду вылитый цыган. Тоже прошёл через войну.

В этот полк прибыло из нашего училища человек двадцать. Ехали мы через Москву, там нам выдали и загранпаспорта. Там мы воочию убедились, как велика Москва. Многолюдье и суета везде и всегда. Боясь потеряться, мы ездили на метро и такси. Один таксист удивил нас.

— Я Берию возил, — сказал он просто так.

— Ну, и как? — спросил самый бойкий из нас.

— Нормальный мужик.

— Тогда почему?…

— Портфель не поделили.

Эти слова таксиста запали мне в голову, и я задумался: всему ли, всем ли можно и надо верить?

В Бресте сели в хлипкие польские вагоны и с визгом, скрежетом, боязнью опрокинуться, помчались по чужой земле. С любопытством мы глядели в окна, надеясь увидеть что-то сверхъестественное. И кое-что бросилось в глаза: зелёная трава, лужи. На улице декабрь, в Сибири было, когда я уезжал, ниже сорока, а тут — зелёная трава! Да и люди не такие: и обличьем, и одеждой отличаются. И запах промозглого воздуха совсем не такой, как в России. Здесь запах старой Европы, с её чадящими антрацитом печными и заводскими трубами. В Сибири дровяной запах дыма, несравнимый ни с каким другим.

Ночевали в военной гостинице в Пегнице — центре Северной Группы Войск (СГВ). Утром, непривычно для слуха, зазвонил колокол. Я подошёл к окну и увидел вереницу людей, идущих по дороге в костёл. Шли целыми семьями, шли пожилые и совсем юные, шли, что меня удивило больше всего, солдаты и офицеры. Офицеры — с жёнами и детьми. Солдаты — по двое-трое. А я-то был убеждён, что религия — это опиум для человека. Неужели они этого не понимают и не знают; почему разрешают военным верить в Бога?