Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер

Второй раз я увидела такое преображение лет через десять, после тридцати. Тогда я жила в начале Марльборо-стрит, в одном из «лучших» кварталов Бостона, в доме, принадлежавшем бывшей проститутке, которая все еще держала при себе нескольких девиц, сдавала им комнаты в первом этаже с выходом в боковой проулок. Я прожила там двенадцать лет, и летом, вечерами, не раз болтала на крыльце с девицами, выходящими на работу. Они подумывали о завершении карьеры. Одна купила домик в Теннеси и собиралась уехать туда, поближе к семье, когда бросит свое ремесло. Она мне рассказала, что начала этим заниматься, потому что в молодости влюбилась «не в того парня», который ее обобрал; а еще, прибавила она, из-за этого, — показывая на свою огромную грудь. Она бесплатно обслуживала слепого, который приходил сюда со своей собакой. Слепой был мягким, нервным человеком, и он входил через парадную дверь, как джентльмен, а не через боковой проулок, как клиент. Мы всегда с ним здоровались, так, будто он пришел к ней на свидание. Другую девицу, Вики, пустил по рукам собственный папаша.

Однажды вечером я стояла на крыльце с Марселью и Вики. Мы вдруг заговорили о нашей соседке со второго этажа, приличной девушке, которая работала в Музее изобразительных искусств. Кажется, предыдущей ночью она принимала у себя своего нового парня, банковского служащего, и они довольно шумно занимались любовью. Марсель и Вики хихикали, как школьницы, сплетничая об этом. А я-то думала, что половой акт так же интересен уходящей на покой проститутке, как гайки и болты — рабочему с конвейера. И все эти годы я время от времени наблюдала ту же сцену: женщины за сорок, мило болтающие о розах (у нас были посажены красивые розы у парадного крыльца), превращались в пятиклассниц в ту самую минуту, как речь заходила о сексе. Девчонки сосуществовали с женщинами зрелых лет, и эти два возраста не смешивались, не пересекались. То ты видишь одну, то другую. Леди исчезает[190].

17 Вечно десятилетняя

Когда той осенью я пошла в шестой класс, в новую школу, мне уже не понадобился кулон с буквой Р. Я с благодарностью распрощалась со своим воображаемым другом Ритчи, который оказался таким галантным и так хорошо за мной ухаживал: водил в кино и дарил подарки, когда никто другой не хотел этого делать. Шел 1966 год, и мать решила отправить нас с братом в среднюю школу в Норвиче, штат Вермонт. Норвич — городок, который стоит на реке, прямо напротив Хановера с его Дартмутским колледжем. В школе было шесть классов, а с седьмого по двенадцатый все дети из Норвича перебирались учиться в Хановер. Школа была хорошая, прекрасно оборудованная, и она всех устраивала, кроме Виолы и меня, — мы уже не могли проводить столько времени вместе до тех пор, пока не стали взрослыми.

Мы, шестиклассники, были самыми старшими в школе, а поскольку брат у меня учился в первом классе, я очень ответственно относилась к своей роли наставника. Нас разбили на пары, провели инструктаж, и мы стали дежурить на улицах, у переходов, помогая малышам, идущим в школу, правильно переходить дорогу. Во время дежурства мы носили белый пояс из грубой холстины и ленту через плечо. Закончив дежурство, эту амуницию нужно было свернуть особым образом и торжественно, как знамя, передать на хранение до завтра.

Мы серьезно относились к своим обязанностям: не высмеивали друг друга и, что самое удивительное, не зазнавались и не командовали без нужды. Учителям удалось взять правильный тон, внушить нам чувство долга и ответственности. Хотелось бы знать, как, — я бы сохранила рецепт.

Самое лучшее в этих дежурствах, как я со временем обнаружила, было то, что пару тебе назначали, ты ее себе не выбирал. Каждый раз меня ставили с кем-нибудь из ребят, с которыми я при других обстоятельствах вряд ли когда познакомилась. И городских, и деревенских одноклассников можно было спокойно, не спеша, разглядеть и узнать. Всю осень я дежурила с тихой, застенчивой Линдой Монтроз, у которой оказалось замечательное чувство юмора. Весной я ходила с Полиной Уэлен, единственной девочкой, которая смогла подружиться с Этелью, самой бедной среди нас, судя по З.Т., размеру груди и тому, сколько лет просидела она в одном классе. Этели было пятнадцать или шестнадцать лет, она была уже вполне развита, но круглый год носила жуткие, все истрепанные ситцевые летние платья, которые, скорее всего, принадлежали ее матери. Всю долгую зиму она носила не теплые чулки, как все мы, а мужские носки по щиколотку, или вообще ходила с голыми ногами. Однажды на дежурстве Полина рассказала мне, что на этот раз отец по-настоящему крепко выпорол Этель, она даже показывала Полине ужасные полосы на спине.