Над тёмной площадью

Итак, они стояли на пороге и смотрели на него, а он смотрел на них. Я так прочно усыпил его бдительность своими разговорами, что он при виде их не чувствовал и тени тревоги. Наоборот, он тут же раздулся от самодовольства и принял несносно покровительственный вид.

— Привет, Буллер, — кивнул он, — рад вас видеть. Привет, Хенч. — Он порылся в кармане, вытащил аляповато разукрашенный золотой портсигар и достал из него сигарету. Затем протянул ее Буллеру. — Хотите? — спросил он.

Буллер машинально чуть было не протянул руку, но что-то его остановило. Он отрицательно помотал головой.

— Нет, благодарю. Не курю.

Мы сели. Буллер занял место у самой двери, будто для охраны. Пенджли взял на себя роль первой скрипки. Очевидно, он уже совершенно освоился. Подойдя к окнам, по-хозяйски задвинул шторы.

— Так уютней, — бросил он, — гораздо уютней.

После этого он уселся в старинное кресло испанской работы, закинув одну кривую ногу на другую.

— Ну как дела? — спросил он, обращаясь к Буллеру.

— Хорошо, — ответил Буллер, посасывая воображаемую соломинку.

— Холодно, да? — продолжал Пенджли любезным тоном. — Не удивлюсь, если к утру снега навалит целые горы.

— И я не удивлюсь, — сказал Буллер.

Наступила короткая пауза. Помнится мне, я заметил тогда, что Хенч, сидя в кресле у окна, дрожал всем телом.

— Долго еще ждать Осмунда? — спросил Пенджли.

— Будет с минуты на минуту, — сказал Буллер. — Милая у него квартирка, да?

— Ничего, — сказал Пенджли. — Вы бы посмотрели мою квартиру на Мейденвей. Просто картинка. До реки пять минут. Садик и все прочее.

— Хотелось бы взглянуть, — сказал Буллер.

— А это что за идея — кругом одни свечи? Немного старомодно, вам не кажется?

— Не знаю, — сказал Буллер, — лично я предпочитаю электрическое освещение.

Мы услышали, как открывается входная дверь. Вслед за тем возник Осмунд.

Как бы мне хотелось разгадать тайну его души! Наверное, это было бы по силам одному лишь Достоевскому. Вне всякого сомнения, по своему типу Осмунд принадлежал к так называемым страдающим людям Достоевского. И вместе с тем его нельзя ставить в один ряд с персонажами из книг этого автора. В нем не было ничего русского, никакой примеси восточной крови. Он был настоящий англичанин, англичанин до мозга костей. Он был физически развит, искренен, честен, абсолютно бесхитростен. И, как многие его соотечественники, страдал от избытка воображения, понимая, что ни к чему хорошему это не приведет и что без него ему жилось бы спокойней. Но это нельзя было искоренить. Воображение являлось частью его существа. Катастрофа, приведшая его на скамью подсудимых, усугубила это качество, а война развила в нем мятежность духа, отвращение к миру и страстное желание совершить нечто такое, что изменило бы жизнь (заметьте, что этим недугом были поражены тогда многие его соотечественники). Его бунтующий дух обрек его на изгнание в чужой стране. Но среди скитальцев, гонимых терзаниями собственной души, нет людей несчастнее, чем англичане, потому что для них жизнь ни в одной другой стране, кроме Англии, невозможна, если припомнить всю ту неуживчивость и вздорность, которые они в себе взлелеяли.

Осмунд и в самом деле начал ощущать, как мне думается, что Англия послевоенных лет — страна конченая, Англии как таковой больше нет, она катится в пропасть, и все потому, что в стране повсюду заправляют негодяи и мошенники и земля во власти дьявольских сил. В то время многие обитатели наших островов испытывали те же чувства. Но он воспринимал все гораздо острей, и это было опасно. Беда в том, что в нем кипела кровь, он был человеком страстным и нетерпеливым и за всю свою жизнь не научился обуздывать свой нрав.

В Осмунде была бездна благородства, душевного тепла и детской наивной веры в добро, но, как я думаю, сознание того, что он погубил себя морально, ввязавшись в авантюру с кражей драгоценностей, и вместе с тем убежденность в том, что и он, и Англия обречены, — все это терзало его мозг, как лихорадка. Не сомневаюсь, что его отвращение и ненависть к Пенджли прежде всего коренились в его собственной душе: он был ненавистен самому себе, он казнил сам себя.

Во всяком случае, едва Осмунд вошел в комнату, где мы его ждали, я сразу же увидел, что он был взвинчен до предела и до того переполнен отвращением и к себе, и к окружающему миру, что находился на грани безумия.

Вот как я домыслил бы этот эпизод. Случись так, что в тот момент перед окнами его квартиры снизу, с заснеженной площади, выросла бы фигура героя-богатыря и этот герой позвал бы его с собой на ратные подвиги во имя какого-то славного дела, Осмунд мгновенно преобразился бы в ликующего, счастливого человека и ему уже было бы не до Пенджли, этого презренного червя.

Желая улучшить мир, он жаждал благородной битвы, рыцарских подвигов во имя человечества; он надеялся, что, совершив акт подвижничества, с честью искупит свой грех и вернет величие и покой своей душе. Но, увы, ответ на все его искания по-прежнему таился в розовом томике «Дон-Кихота», одиноко лежавшем на голом обеденном столе.