Над тёмной площадью

Он был внешне спокоен, когда вошел. Как я уже говорил, глядя на него, я никогда не мог отделаться от ощущения, что он сделан из особого теста, что он не такой, как все. И дело было не только в его стати и росте, благородной осанке и гордой посадке головы; его духовные запросы ставили его на много ступеней выше нас. Возможно, это были страдания, вызванные его больной совестью, или грезы о великих и грандиозных свершениях, не доступные ни для кого из нас. Заметив Пенджли, Осмунд ему кивнул.

— Извините, я опоздал, — произнес он и сел рядом со мной на диван.

Я допускаю, что в присутствии Осмунда Пенджли мог слегка утратить свою невозмутимость и уверенность, но если это было и так, то уж во всяком случае никакой опасности для себя он совсем не чувствовал. Правила все еще диктовал он.

— Ну вот мы и собрались, — сказал Пенджли. Затем с легкой ухмылкой предложил: — Может, выпьем чего-нибудь? Что-то вы не слишком гостеприимны, Осмунд, а? А как насчет сигары? Должны же быть у вас в запасе сигары, верно?

Осмунд кивнул Буллеру. Тот встал и вышел. Мы продолжали молча сидеть, ожидая его возвращения. Буллер вернулся с подносом, на котором стояла бутылка виски, содовая, стаканы и коробка с сигарами. Все это он поставил на стол. Я протянул руку:

— Возьму, пожалуй, свою книгу. Она там мешает.

Буллер отдал мне «Дон-Кихота». Он сидел широко расставив ноги и с серьезным видом разливал виски по стаканам.

— Скажите, сколько вам, — обратился он к Пенджли.

— Так достаточно, — отозвался Пенджли, — не надо много содовой.

Ему передали стакан и коробку с сигарами. Затем виски было предложено каждому из нас, и каждый из нас отказался. Пенджли обвел нас глазами, и, как мне показалось, тут ему, вероятно, впервые пришло в голову, что мы не так уж дружелюбно к нему настроены, как ему хотелось бы.

— Эй! — сказал он. — Никто не пьет?

Все молчали. Я один буркнул:

— После выпью.

Осмунд повернулся к Пенджли.

— Мистер Пенджли, — заговорил он, — в своем письме к Чарли Буллеру вы писали, что хотели бы встретиться с ним, со мной и Хенчем, потому что у вас есть к нам какое-то предложение. Итак, мы к вашим услугам.

Мне стала ясна одна из множества причин, отчего Пенджли терпеть не мог Осмунда. Оставаясь абсолютно вежливым, Осмунд невольно, сам того не желая, давал ему понять, что он, Осмунд, в отличие от Пенджли, человек совсем иного порядка и что Пенджли ему не ровня. Это не было проявлением самовлюбленности, гордыни, заносчивости, а скорее что-то действительно присущее его натуре настолько, что даже хорошие манеры не могли этого скрыть.

Я заметил, как при звуке его голоса ненависть Пенджли к нему, и до того очевидная, возросла во сто крат.

— Ну ладно, Осмунд, — проговорил Пенджли, закуривая сигару с таким видом, будто он был самой важной персоной на земном шаре, — все в свое время. Не будем сейчас особенно торопиться. У меня есть к вам предложение, которое может оказаться интересным для вас. Но не будем спешить. Мы собрались здесь как старые друзья, и должен сказать… — Он одним глотком осушил стакан до дна и крайне фамильярным жестом протянул его Буллеру, чтобы тот налил еще. — Должен сказать, я рад, что ни вы, ни я не держим зла друг на друга. По правде говоря, я думал, что такое может быть. Мне не хотелось делать то, что я тогда сделал, но вы все равно попались бы. Вы были как дети, которые играют с огнем… Вы сами… — Он откинулся в кресле, попыхивая сигарой, и, закинув ножку на ножку, стал нервозно подрыгивать ею в воздухе.

— Если вы не против, мы зададим вам один вопрос, — спокойно произнес Осмунд. — Нам всем было бы чрезвычайно интересно узнать, почему вы нас выдали. Мы хотим выяснить точную причину. У вас ведь не было повода так поступить по отношению к нам или все-таки был?

— Ну понимаете, — сказал Пенджли, явно любуясь собой, — что касается повода, то вряд ли это подходящее слово в данном случае. Видите ли, Осмунд, вы иногда слишком заноситесь. Может, вы и не хотите, но, смею вам сказать, я человек чувствительный, с детства такой был. Мой папаша частенько говаривал мне, еще когда я был от горшка два вершка: «Делай людям так, как они тебе делают». Он всегда говорил, что это верное правило, в нем много мудрости. Если со мной обращаются на равных, как мужчина с мужчиной, то вот вам моя рука, я всегда буду вам другом, но если кто глядит на меня вроде как свысока, это никому еще не сходило с рук, если вы понимаете, о чем я говорю. Конечно, я не думаю, что вы сами-то знаете, какой вы заносчивый, но это так. На мне кожа тоньше, чем на всех остальных людях, — так всегда говаривала моя матушка, поэтому я все чувствую. Это удивительно, как тонко я все чувствую, и теперь, когда дело прошлое, что было, то было, я хотел бы вот что вам сказать, Осмунд. Вы здорово меня обижали тогда, указывали мне мое место, за человека меня не считали, будто у меня не было чувств, как у всех других людей. Конечно, глупо быть таким чувствительным, знаю, что глупо, но так уж мы все устроены… Тут уж ничего не поделаешь…