Над вечным покоем

АЛЕКСАНДР МОРАЛЕВИЧ НАД ВЕЧНЫМ ПОКОЕМ

*

Дружеский шарж и рисунки Г. ОГОРОДНИКОВА

© Издательство «Правда».

Библиотека Крокодила, 1978.

Что есть жизнь?

Жизнь есть грустное обрастание все большими и большими числами.

Вот пятая книжка автора в «Крокодиле», а что это значит? Это значит, что недавно совсем было автору тридцать девять, а теперь уже сорок два.

И недавно многое в жизни было доступней, и всего лишь недавно в Калининграде, в гостинице «Калининград», ничего не висело и свободно гляделось в раскрытое настежь окно, а теперь висят повсеместно таблички: «Клиент, просим окна не открывать. Одно окно стоит 100 р.».

Что тут сказать?

И в себе уже не открыть окна, и открываешь в себе форточку этой книжки.

Назначьте классиком

Все. Баста. Хана. Шабаш. И всего-то делов — маленькое усилие над собой, зато какие вослед открываются блага!

Метод найден, собрат писатель. Вместо трудного соцреализма раздуем пламя совсем другого течения, и вот уже можно разогнуть согбенную спину, откинуться в полукреслах, вытянуть сведенные ноги и долго смеяться позитивным раскатистым смехом.

Да. Баста. Хана. Метод найден, и не надо теперь, собрат и коллега писатель, мучиться и корпеть за столом.

А ведь мучились. Ведь корпели. Страшные были приняты муки.

Конечно, в бытность свою молодым беллетристом (исчисляется до пятидесяти лет) писалось полегче. Вдохновения почаще охватывали, творческий стих находил, внешние помехи не влияли на занятия литературным трудом. Сядешь, бывало, где-нибудь в уголку на артполигоне, обопрешь поясницу на лафет пушки-гаубицы, она садит себе во все свои 152 миллиметра, а ты пишешь себе, сучишь образную канву, ноль внимания на канонаду и прыжки лафетной станины.

И не то уже стало с течением времени, вовсе не то. Молодым человеком, бывало, личинкой писателя, эмбрионом, так сказать, беллетриста за лето на сантиметр в глубину тела прозагоришь, напутешествуешься, в одночасье сядешь за стол да и выдашь не едином дыхании монопьесу в театр одного актера.

А пропала хватка. И дерзость не та. Жизненный опыт прирос. И не опишешь уже художественно, что вполне позволял себе раньше, как монтажник Родион и бетонщица Секлетинья стояли на диабазовой глыбе и руки их сплетались, точно водоросли в проране. Ведь проходило это, на редактора проходило и на читателя, а теперь уже не напишешь, потому что имеется точное знание: ни черта никакая водоросль в проране расти не может. Хоть ты сделай ее из капрона — вода повыдерет.

Вот такая безобразная взыскательность к себе прорезается с годами в словеснике, и стало для него писательство — не столько вписывать в текст, сколько вычеркивать из него, и садится окончательный вариант текста, как хлопчатая ткань после стирки и декотировки, и нету его, сошло целиком младое всезнание, какое уж там всезнание, когда тебе до сих пор не удалось дорыться в источниках, как звали двух арьергардных слонов в армии Ганнибала.

Трудно писать, сочииительствовать после пятидесяти. Чу — ребенок где-то шумнул — и утеряна счастливая мысль, и подходишь к окну, долго глядишь в окно, и на тротуаре в этот ранний утренний час возле сводной афиши кино уже вьется толпа затеявших прогулять учащихся; и, оглядываясь, переведя взгляд в комнаты, видишь трехлитровую банку из-под томатов, на которую вот уж полгода надет женин парик для придания естественной формы, и вспоминаешь, что это уж третья жена, молодая, что полгода никуда не ходили ввиду писательского порыва, никакой личной жизни, и надо бы куда-то пойти… «А вам не хотится под ручку пройтится?» Ну, конечно же, в Литфонд надо пойти, попросить еще ссуду под скорейшую реализацию замысла. Благо и фраза уже приготовлена для литфондовских скаред, замечательно убеждающая:

— Товарищи, да как же резануть мне ссуду под почти готовый роман? Печка, товарищи, должна нагреться сама, прежде чем требовать тепла от нее.

И идет писатель по городу — парафиновая кабинетная бледность лица и витание в неконкретных сферах. И мысли: «Умру, а столько еще не успел воплотить, поделиться наблюденным и точным».