Nada

От самой заправки Ленька гонит без остановок, на ходу прихлебывая из термоса уже подостывший черный-пречерный кофе, такой горький, что от него становилось горько во всей голове, и кажется, что эта кофейная черная горечь растворяет ту, внутреннюю, горечь и боль, рвущуюся наружу тысячью акульих зубов, и она съеживается, сворачивается и засыпает под черным кофейным одеялом, важно только не останавливаться, не вставать, не открывать дверцу смешной девчачьей машинки, чтобы не побеспокоить, не нарушить зыбкого равновесия, не выпустить ее из сонного кокона. Хоть бы солнце выглянуло, – вслух говорит Ленька, – хоть бы неба голубого кусок – нет, только низкая серая хмарь. Пора, пора остановиться, выйти наконец из машины, пройтись, размять ноги, подставить лицо свежему ветру, но бесконечная лента дороги разматывается и разматывается, убегает под колеса безликим серым полотном.

Хлюпая носом и часто моргая, Ленька сбрасывает скорость, и останавливается, вырулив на расчищенный пятачок, утыкается носом в ладони, и, впервые после прощания с Наташкой, плачет. Да что там плачет – ревет, рыдает взахлеб, с подвыванием, до спазмов, и когда кажется, что это уже никогда не прекратится – слезы вдруг кончаются. Ленька некоторое время сидит, недоверчиво прислушивается к себе, потом тянется на переднее сиденье. Там лежит заранее подсунутая в машину Наташкой – или, может, какими Наташкиными – деревенская котомочка. Котомочка из грубой льняной ткани, сшита мелкими аккуратными стежочками. В котомочке хлеб, баночка варенья, вареные яйца, зачем-то свеча, пестрый головной платок, чистая тряпица. Ленька достает тряпицу, вытирает зареванное лицо, свернув салонное зеркало.

«Спасибо, Наташка, спасибо», – шепчет Ленька и улыбается.

Далеко-далеко впереди солнце протискивается в просвет туч, обещая хороший день.

Вера Кузмицкая Серебряная пуля, золотая звезда

если открыть эти деревянные жалюзи, за ними должно оказаться море, ну или хотя бы надежда на него в виде выгоревшей желтой штукатурки дома напротив и вихра вынесенной на лето юкки, – но нет, за ними висит целлофановая взвесь дождя, блестящими складками накрывающая строительную пыль на тротуаре, поэтому чего их трогать почем зря. я смотрю перед собой в кружку с засохшей молочной пеной, которая выглядит твердо и неприятно, как корка зубной пасты в раковине, наспех выплюнутой кем-то за несколько часов до твоего пробуждения. ищу глазами официанта, чтобы неловко всучить ему кружку, но он меня не замечает, а я так и не осмеливаюсь поднять руку. рядом сидит леша, он рисует на бумажной подстилке цветастого медведя – шерсть на медведе стоит дыбом. судя по силуэту, у медведя множественные внутренние переломы, но ни медведя, ни лешу это нимало не волнует. я немного завидую леше, его настойчивой беззаботности, хотя это же стыдно – завидовать пятилетнему ребенку, который в остальном может потягаться с тобой разве что в количестве игрушек, которые больше не нужны. я жду, пока леша дорисует медведя и допьет какао, доест распаренные зефирины, прилипшие ко дну, – мы ушли бы уже давно, но официанту куда интересней его напарница у кофе-машины, чем мои потенциальные скудные чаевые. впрочем, нам некуда торопиться, марина придет лишь через час, она заберет лешу под часами, как когда-то забирала мама меня. в семь вечера она выныривала из метро, как пловец в стиле баттерфляй, – делая глубокий вдох над вспоротой гладью воды, одновременно мощным гребком увлекая меня за собой на дно (делать уроки, быстро ужинать, рано вставать, дай отдохнуть), и теперь так же делает марина. я рассматриваю лешу – у него вздернутый чистый нос, похожий на мой, длинные ресницы, похожие на мои, на этом наше сходство заканчивается, и я этим неприятно встревожен. я думаю: приходит ли марина на утренники к леше, как мама? обычно я высматривал ее в темной толпе сгрудившихся у дверей пап, опоздавших со службы, первые ряды были заняты пунктуальными родственниками, которые с гордостью лорнировали своих детей через объективы фотоаппаратов. по сигналу мы выходили из-за бархатной шторы толпой снежинок, зайчат, лисят, ежат (ежей? нет, все-таки, ежат), пиратов, серебряных пуль, золотых звезд. среди них я – в своей парадной белой рубашке с неубиваемым серым пятном в нагрудном кармане, маске медведя из супермаркета с приветливо-пустым выражением лица на плоской картонной морде и тремя чахлыми строчками роли (в декабре я постоянно болел). мне нравится думать, что марина сидит там, среди мам в первых рядах, гордо поднимая камеру вверх, как стяг, когда на сцену выходит леша с богатым стихом на две строфы. наверняка на леше серебряный плащ, в руках его серебряный меч, который я подарил ему на день рождения, он поднимает его над головой и ослепляет зал сиянием и отраженной в нем любовью.