Надежда

— Я очень стараюсь быть хорошей, буквально наизнанку выворачиваюсь, чтобы он полюбил меня или хотя бы терпимее относился, а он не замечает или не хочет замечать, и я опять выставляю шипы недоступности. Маленькой я очень робела перед ним, неосознанно стеснялась, смущалась, избегала. При всяком удобном случае непременно уходила. Мне казалось, что и мать на все смотрит его глазами, потому что боится. Моя застенчивость не от природы, а от сложного детства, которое заставляет меня уединяться, уходить вглубь себя, быть задумчивее, вдумчивее одногодков, чувствовать себя более взрослой. Я думаю, что родилась оптимистом, но жизненные обстоятельства заставляют меня превращаться в пессимиста.

Представляешь: за год я сменила три места обитания: детдом, семья, еще семья. Папа, мама, еще папа, мама... Трудно переварить такое, трудно свыкнуться. Это тебе не фунт изюма, когда многократно ломают. Это безмерная тяжесть для сердца. До сих пор не приду в себя от тех перемен. Где уж тут найти в душе место ликованию? Таким не хочется делиться с первым встречным. Вот и молчишь годами, боль в себе держишь.

Теперь я стараюсь реже взывать к памяти, осторожнее бужу прошлое. Не к чему часто вторгаться в то, что недоступно понятию. Переживания спускаются в глубь души, но все равно постоянно присутствуют во мне и создают тоскливый налет моей жизни, флер, как говорит Александра Андреевна.

Наши с тобой мысли и чувства созвучны. Должна признаться, мне, как и тебе, трудно избавиться от необоснованных, незаслуженных претензий. Забыть их нельзя, можно только стараться не думать о них или смягчить, поняв причины проблем самих взрослых.

А тут еще постоянно изводит мысль, что я являюсь причиной бед матери, что без меня она была бы счастливей. Откровенно говоря, мне тоже иногда кажется, что кругом меня только зло, что люди не могут существовать, не причиняя друг другу страданий. А я так жить не хочу, поэтому только в своем воображении чувствую себя комфортно. Оно у меня доброжелательное.

Я вздохнула, собралась с мыслями и продолжила:

— Как-то услышала разговор у колодца: «Ты трудолюбивая, со мной не ругаешься. Моя дочь нервная, капризная, и все равно она для меня самая лучшая, потому что родная, а ты невестка». Тогда я подумала, что хорошей работой и добротой любви не заслужу. Застряла в сердце эта фраза. Растерялась я, разволновалась. Неуверенной стала. Будто опоры лишилась.

Только недавно была в Обуховке у бабушки Мани. Стали прощаться. Она мне тоскливо так сказала: «Не свидимся больше». А я ей: «Ну что вы! Я скоро опять приеду». «Не дождусь», — ответила она совсем печально. Из потухших глаз покатились слезы. Прижала к себе, словно защиты просила. Значит, полюбила? Поняла мою доброту? Как сердце тогда защемило и горечью и радостью! Значит, и от меня зависит, чтобы в моей жизни было больше хорошего. Сразу надежда появилась, правда, пока неясная, призрачная, как круги на воде. Лена, гони из души все темное! Тебе самой будет легче, — бодро закончила я свой длинный грустный монолог.

Я ожидала реакцию Лены на свои откровения. Молчание затягивалось.

— Ты, говорят, у своих родителей вкалываешь как ломовая лошадь или Козетта из книжки Виктора Гюго «Отверженные»? — спросила Лена ни с того ни с сего.

— Да нет! Я никогда не тяготилась своими обязанностями. Меня не понукают! Я сама берусь за любые дела. Конечно, семейное положение осаживает, развивает болезненную чувствительность, усмиряет мой энергичный увлекающийся нрав, что, естественно, приучает к безропотному подчинению, но я, к счастью, не отношусь к числу редко встречающихся детей, подло мечтающих извлечь выгоду из темного прошлого своих родителей.

Я на самом деле всегда работаю с удовольствием и одновременно мечтаю. Мне никто не мешает, потому что по большей части я вожусь по хозяйству одна. К тому же физическая работа — хорошее лекарство от нервов, от душевной суеты, — объяснила я спокойно, хотя вопреки уверениям иногда с горечью мечтала о более интересном и радостном времяпрепровождении. — Иногда я замечаю за собой, что с идиотским упорством, доходящим до «героизма», колю дрова. Другим это может показаться дуростью, а я испытываю удовлетворение. Может, упорство — черта моего характера, а работа — прибежище радости? Не знаю. К тому же, желание быстрее выполнить работу и в короткий срок редко выпадающего свободного времени почитать, поучиться как можно большему дисциплинирует и мысли, и поступки. При этом появляется масса благоприобретенных чувств и мыслей.

Но домашняя работа бесконечна, вот в чем загвоздка. Поэтому мне остается поощрять в себе и использовать неодолимую потребность погружаться в мир фантазий. Мой, постоянно подавляемый семьей, врожденный неоправданный оптимизм часто протискивается на уроках и переменках в форме бунтарства или даже обыкновенного запоздалого детского баловства. «Отгремев», я корю себя, смущаюсь, а дома пытаюсь трудом бороться с нежелательными проявлениями излишней энергии, трудом же замаливаю грехи. А они снова и снова возникают, как весенняя трава, — рассмеялась я.