Надежда

— Вы бы сначала попросили меня полностью отчитаться, а уж потом сердились, — нерешительно и как можно спокойно ответила я, и прибавила: «С Костей мы на мосту попрощались. Я не разрешила провожать себя дальше. Боялась, что вы и о нем начнете плохо говорить. Жалко его. Он такой чистый, тонкий, умный. А Димка у магазина меня ждал. Он не знал, что я на станции. Тоже переживал, куда я пропала. Я не хотела его видеть, прогоняла от себя. Он сам прилип. Такой навязчивый!

— Не смей мне перечить! Не отпирайся. Не выгораживай хулигана. Соскучилась по Димке, и его пошлым, разнузданным дружкам? — не унималась мать, совершенно не обращая внимания на мои уверения.

— Вы превратно истолковываете мои попытки объясниться и напрасно расстраиваетесь из-за пустяков.

— Лгунья! — закричала не своим голосом мать.

Я потеряла самообладание и закусила удила. Точно вихрь меня подхватил.

— Димкины дружки и сам Димка сто лет мне без надобности! А от лжи и пошлости у меня прививка есть. Воспитание дедушки Яши, — молниеносно нашлась я.

Внезапно мать остыла, будто произошло просветление.

— Получила справку? — спросила она вяло.

— Да.

— Покажи.

Я протянула листок. Мать прочитала и вдруг побелела. Глаза ее полезли из орбит.

— Все кабинеты прошла? — загробным голосом проговорила она.

Я уже хотела признаться, что Костя помог мне получить справку без посещения врачей, но жуткая интонация слов матери насторожила меня. Я не понимала, отчего она превратилась в мегеру, и промолчала, чтобы не накликать нового приступа раздражения. А вдруг она знает, когда я ушла на станцию, и потребует отчета за три часа? Ведь не поверит, что я была искренне, по-детски счастлива. Опять понесет ахинею.

Лицо матери перекосилось и раздулось, как малиновый шар, из груди вырвался не то крик, не то громкий стон. Я испуганно смотрела на нее и пятилась к выходу.

— Дрянь ты этакая! Что люди скажут, что люди скажут... — сдавленным голосом бормотала она.

Вдруг мать затряслась и закричала: «Взбучки захотела! Я вышибу из тебя дурь, сотру с лица земли!» — и наотмашь ударила меня по лицу. Оно запылало раскаленными углями. Я обомлела и онемела от обиды, но стерпела, надеясь, что теперь с нее спадет злость. Такое неоднократно замечала. Сгоряча мне больно не было. На сердце противно сделалось. Ударить по лицу — это тебе не по пятой точке! Здесь достоинство страдает. А что поделаешь? Атмосфера чрезвычайно накаленная. Кроме терпения, я не вижу для себя другого выхода.

Господи, а теперь-то за что? Из огня да в полымя!

— Погодите! За что бьете? Мы же просто шли через поле, рвали цветы и пели песни. У меня было солнечное настроение, понимаете?! Или вы, кроме гадостей, в голове уже ничего не держите? За что мне такое? Что плохого я сделала? Я же нормальный человек. Почему я не понимаю вас? В чем мой позор? Объясните! — глотая слезы, шептала я.

— Ах, не понимаешь, с инфантильным упорством дурочкой прикидываешься?! Коленца выкидываешь, а угрызений совести ни на йоту. Сейчас растолкую, тварь поганая!

— Не тварь, не унижайте! — простонала я, бессильная что-либо изменить.

«Эх! Еще этот Димка на мою беду точно из-под земли у магазина вырос и привязался! Черт бы его побрал! Хоть в глаза плюй — не отстает! Немудрено, что мать, увидев его, разошлась», — молча злилась я на настойчивого обожателя.

— Ты еще нервы мне мотаешь, гадина! — переходя на фальцет, вскричала мать.

Текли слезы, сжимались кулаки. Хотелось исчезнуть далеко и надолго. «Конечно, я виновата, что прогуляла на станции. Но в этом нет большой беды. Зачем из мухи слона делать? Моя трагедия в том, что я боюсь матери и утаиваю от нее даже самое хорошее. Это же ненормально! В семье не должно быть такого! Господи, я же не прошу меня любить! Но понять-то можно попытаться?»

Свирепый вид матери заставил меня трепетать. Я не знала, чего еще ожидать от нее и затравленно озиралась. Вдруг она схватила рубель (ребристую доску, предназначенную для глажения белья) и огрела меня по спине. Я как ошпаренная выскочила на кухню. Дорогу матери преградила бабушка. «Бей меня», — сказала она спокойно, хотя лицо ее было белым. Мать тяжело опустилась на стул. Ничего больше не возразив, голосом, прерывающимся от рыданий, я вскрикнула: «Надоело все! Лучше в омут головой!» Стремглав выбежала из хаты. Кубарем скатилась с порога и помчалась куда попало.

Остыла. Последние отблески дня слабо румянили облака у горизонта. Вздымался синий седой сумрак. Вернулась, глотнула студеной, чистой как слеза, колодезной воды и легла в постель.

Ночью, отвернувшись к стене, в который раз «перемалывала» печальный финал событий дня. Неотвязная, тоскливая мысль сверлила голову и отлучала от сна: «Я родня матери, ее ахиллесова пята, отец против моего проживания в семье, отсюда все последствия, отсюда нетерпимое отношение ко мне».

Подошла бабушка и тихо присела на кровать.

— В справке написано, что ты проходила женский кабинет. Вот она и вспылила. Не верит, что ты без греха.

— Почему? Я никогда не лгала ей! Я еще ни разу не целовалась. И не смогу позволить себе такое, пока не пойму, что мои чувства всерьез и надолго.