Надежда и Вера

     Мобильный телефон начинал раздражать и Надежду. Всякий раз, когда она ставала на молитву, кто-то вызывал на связь: звонила вечно беспокойная мама, звонила вечно веселая сестра, звонили вечно любопытные друзья. Звонки, SMS-ки, постоянные сообщения – все это отвлекало от сосредоточенной молитвы, разрушало ее, нарушало молитвенную настроенность на общение не с родителями, друзьями и другими дорогими людьми, а с Богом. И это ощущали все, кто пришел в монастырь служить Богу, молиться Ему, но через такой, казалось бы, пустяк, как мобильный телефон, оставался привязанным к оставленному миру. Привязанным крепко. Жестко. Властно.

     Но Надежду не переставало удивлять, как могла обходиться без мобильной связи ее настоятельница. К ней постоянно кто-то приезжал: бывшие коллеги по науке, влиятельные бизнесмены, политики, благодетели, желавшие помочь развитию монастыря.

     – Жили ведь раньше люди не только без мобильных, а даже самых обычных телефонов – и ничего, обходились, – отвечала матушка на эти недоумения. – Представьте себе истинного подвижника, аскета-молитвенника с мобильником. Можете? Нет? И я нет. Как-то умудряюсь обходиться без него, некогда болтовней заниматься. Когда была поглощена наукой, на посторонние разговоры не оставалось ни минуты времени, а теперь и подавно. Монах должен быть занят молитвой и трудом, а разговоры по телефону – это ни то, ни другое. Если мы оставили мир, то обязаны расстаться со всем, что связывало нас с этим миром. У истинного монаха только одна связь: с Богом.

     Слушая наставления игуменьи, Надежда тоже стала ограничивать себя в пользовании телефоном, выключая его на время своего пребывания в монастыре. И сразу ощутила прилив желания молиться, больше времени проводить в храме. Даже привычное общение с такими же послушницами стало тяготить ее: Надежда вдруг заметила, как часто, начавшись с духовных вопросов, оно перетекало уже в пустые девичьи разговоры, пересуды, ненужные рассказы о той жизни, которую они намеревались оставить, чтобы посвятить себя служению Богу.

     Но было и то, что в действиях настоятельницы вызывало в душе Надежды решительный протест, обиды, расстраивало душевное состояние, доводя до слез, отчаяния и даже ропота. Надежде хотелось убедить настоятельницу, что все ее замечания относительно поведения в монастыре безосновательны, но та оставалась непреклонной, решительно требуя неукоснительно выполнять благословение. И чем беспрекословней она требовала, тем больше Надежде казалось, что игуменья попросту придирается к ней, хочет унизить в глазах других сестер и послушниц. А это вызывало обиды. Она ловила себя на мысли, что, одергивая ее в присутствии остальных, игуменья стремилась укрепить свой авторитет, свою власть: дескать, смотрите, мне подчиняется дочка всемогущего господина Смагина.

     Особенно непонятным стало решение матушки Адрианы взять к себе келейницей не ее, Надежду – грамотную, подтянутую, всегда опрятную, видную, а недавно приехавшую в их обитель послушницу Софию: настоящую замухрышку, как сразу бросилось в глаза Надежде. Она ходила по монастырю с вечно опущенной головой, потупленным взглядом, угрюмая, никогда не улыбаясь, избегаая общения с остальными. В отличие от Надежды София внешне была совершенно непривлекательна: низкорослая, горбатая, хромающая на левую ногу, с въевшейся от постоянных работ на земле и в коровнике грязью под ногтями, ссадинами на руках.

     «Ну и «красавицу» матушка себе выбрала, – недоумевали остальные, – настоящее пугало огородное: ей не гостей встречать да за игуменьей ухаживать, а над полем ворон гонять – ни одна не пролетит, побоится».

     Такие разговоры доходили и до Надежды, сменяя недоумение на озлобление и неприязнь. А когда она получила от игуменьи благословение работать в коровнике, бывшем частью их монастырского хозяйства, неприязнь переросла в настоящий взрыв гнева.

     «Меня достать хочет, – кипело в душе Надежды, – унизить перед всеми, свою власть показать. Ну и пусть! Пусть возле себя держит эту дуру неотесанную, деревенщину горбатую. Небось, рядом с ней уже не профессором себя чувствует, а целым академиком. Зачем я ей? Ведь и поспорить могу, и свое мнение открыто высказать, и не выслуживаюсь перед ней, как некоторые. Зачем ей умные? Она сама вся из себя. Хороша «профессорша», нечего сказать. Представляю, что о ней думают бывшие коллеги, когда приезжают сюда в гости, а им навстречу выходит чумазое пугало».

     Эти мысли разгорались в душе Надежды все с большей силой, приводя ее временами в бешенство и отчаяние, внушая бросить, плюнуть на все и найти обитель, где, как ей казалось, царит настоящая справедливость, уважение, любовь, мир и согласие. А эта строптивая настоятельница пусть остается, мнит из себя кого угодно и окружает себя кем угодно. Свет клином на ней не сошелся.