Надежный человек

Сыргие стал придирчиво выбирать самое высокое дерево. Конечно, сосны уходили верхушками в самое небо, но по ним было почти невозможно взобраться. И все же он облюбовал высоченный ствол и с трудом, обдирая в кровь руки, то и дело останавливаясь чтобы передохнуть, залез под самую зеленую крону.

Перед глазами поплыли неясные обрывки снов. Они обволакивали длинными полотнищами детских пеленок, окутывали последние проблески сознания, накладывали на глаза плотную, тугую повязку. В ушах раздались звуки колыбельной песни… Внезапно пеленка стала разматываться, но из‑под нее сразу же показалась другая. Он схватил руками плотную, жесткую ткань, надеясь отбросить ее в сторону и увидеть наконец ребенка, своего ребенка, но… Только тягучий напев колыбельной песни: «Нани–на! Нани–на…»

Если он еще раз уснет, то непременно свалится. Тогда он сразу же пустит себе пулю в лоб. Разом рассчитается и с фашистами, и с самим собой. Пуля в висок, и конец. Если б только не было жаль… Нани–на!

Он снова стал думать о ребенке. Если бы сейчас его могла услышать Илона! Он бы сказал: от меня, конечно, от меня! Убедил бы ее, убедил, несмотря ни на что… О чем тут думать, если он знает точно, если ни капельки не сомневается? Где она сейчас, что с нею? Хотя бы знать, что жива, пока еще жива. Как ее, наверно, пытают, требуя раскрыть цель операции, рассказать о нем, убежавшем!.. Он же так скверно держался в самолете, замкнулся в себе, вспомнив ни с того ни с сего, как долго ходил на встречи по нечетным дням — и все впустую, впустую…

Шелест листвы напоминал доносящийся издалека шепот человека, и что только не слышалось ему в этих смутных ночных звуках! Где‑то в глубине сознания все время билась мелодия какой‑то неясной, грустной песни… И вот там… Он видит внезапно «брата» Канараке — тот выходит во двор из подвала мастерской.

 — Как обстоит со шплинтами для подсвечника? — заметив озабоченное лицо «брата», спрашивает Сыргие.

 — Мне сейчас не до них, — рассеянно отвечает тот.

 — Ты чем‑то расстроен? Что случилось? Где Йоргу?

 — Мы ждем тебя на утреннем молении, — невнятно бормочет баптист.

Волох чувствует что‑то неладное.

 — Опять молеыне? Но со шплинтами все в порядке? Подсвечник понадобится очень скоро…

 — Не знаю, не знаю, — благочестиво склонив голову, отвечает Канарзке. Стекла очков как будто удаляли от собеседника его глаза.

 — Как это — не знаешь? — Волох с трудом сдерживает недоумение. — Или опять жалеешь палачей? Опять скажешь: «Они ведь христиане?»

 — Мы ждем тебя на молении, — более твердо говорит «брат».

 — Но почему не хочешь объяснить… что все–такп произошло?

 — «Солдат, поверни винтовку!» Это призыв к кровопролитию.

 — А что делают фашисты?

 — …«Оскверним святые храмы. Предадим хуле имя господа!» — не слушая его, стал бубнить «брат».

 — С чего ты взял? Откуда такие слова?

 — От вас, коммунистов. Вы их проповедуете. На словах — одно, зато в листовках — совсем другое. Хотите извести верующих, в первую голову — монахов.

 — Ты сам читал такую листовку? Тогда покажи и мне!

Он вернулся из подвала взбешенным. «Брат» Канараке в самом деле показал листовку, отпечатанную па шапирографе, — он, разумеется, мог быть только у подпольщиков. Содержание листовки полностью подтверждало слова баптиста, и было нелегко убедить его, что это работа провокаторов, если вообще не сигуранцы илт гестапо. Но с какой целью сфабрикована фальшивка? Там черным по белому было написано: «Долой монахов!» Конечно, чтоб вызвать раздор…

…Сыргие попытался отогнать воспоминания: ему столько нужно обдумать… Дождаться бы темноты, а там…

Внезапно он остро ощутил безмятежный покой ночи: казалось, только в это мгновение все вокруг полностью погрузилось в тишину, так что можно было явственно услышать дыхание спящего леса.

«Не умру, ни за что!» — пронеслась в голове мысль, положившая конец прежним опасениям.

И снова воспоминания…

…На заре, как предупредила тогда, в его каморке, Илона, он встретился с Зуграву. Тот был в хорошем настроении, выглядел бодро, по–военному подтянуто. Он взял Волоха за руку — прямо тут же, на улице, и непринужденно, нисколько не таясь, даже не понижая волоса, сказал:

 — Держись увереннее, парень, не опускай голову. Не забывай: мы у себя дома! Это во–первых… Во–вторых, сронно передавай дела, которые связывают тебя с этим городом. Вот так… Между прочим, с какой‑то частью людей я уже в контакте. Не сердись — не было времени поставить в известность, торопят события… Подробности дела тебе должна была сообщить Илона… А теперь скажи, пожалуйства, чья это работа — крушение поезда с гитлеровскими солдатами? Впрочем, по глазам вижу: ты ничего не знаешь… Даже понятия не имеешь!

Он остановился посреди дороги, протянув крепкую руку, и в этом движении была приподнятая торжественность.