Надгробные речи. Монодии

Чем же был занят цезарь в мирное время? А вот чем. Обратил он свои взоры к величайшему из островов, каковые только существуют под солнцем, — к тому, что находится посреди Океана[566], и послал туда людей для надзора за казенными тратами, кои лишь на словах шли на солдат, а на деле составляли доход военачальников. И тех, кто вел себя недобросовестно, он призвал к порядку. Совершил он и другое деяние, гораздо более важное и спасительное для галлов. Было это так. В прежние времена хлеб с острова доставляли сначала по морю, а затем по Рейну. Однако с тех пор как варвары возымели силу, они тому препятствовали, и большинство судов за неимением надобности было вытащено на сушу и давно сгнило, а те немногие, что плавали, приходилось разгружать в гаванях, вместо реки используя для перевозки хлеба телеги, так что дело это было весьма разорительным. И вот, возобновив прежний способ доставки хлеба и рассудив, что отсутствие таковой является большим злом, цезарь вскоре построил больше судов, чем было раньше[567], и сам наблюдал за тем, как хлеб доставлялся по реке.

Пока Юлиан не был занят этим делом, один подчиненный обвинил своего начальника в казнокрадстве, судьею же выступал Флоренций, наместник Галлии, — человек, привычный к лихоимству[568]. Вот и на этот раз, приняв мзду, он из сочувствия к своему собрату обратил гнев свой на обвинителя. Однако несправедливость его не осталась незамеченной, и когда пошли на этот счет пересуды и недобрая молва достигла слуха наместника, он передал это дело на суд цезаря. Тот сначала уклонялся, ибо не было ему дано и этого права. Флоренций же поступал так не ради того, чтобы восторжествовала справедливость, а в надежде на то, что цезарь, даже уличив его в нечестии, признает его правоту. Но когда он увидал, что истина одержала верх над почтением к нему[569], то оскорбился и, оклеветав в письмах к властителю сановника, с коим цезарь был весьма близок, — мол, тот дурно влияет на юношу, — добился его удаления, а тот был цезарю вместо отца[570]. Тогда Юлиан в который раз почтил впавшего в немилость сановника речью[571], которая еще хранила его печаль по поводу тогдашней разлуки, и в одно и то же время и друга оплакивал, и с властями должен был сообщаться.

И хотя он столько всего претерпел, душа его сохранила прежнее благородство. Не дозволил он, чтобы из-за пережитых им обид пострадало римское владычество, но дошел до самого побережья Океана и восстановил там город Гераклею — детище Геракла[572]. Для этого он ввел свои суда в Рейн, варвары же, от коих ждали в том препятствий, хотя и задыхались от злобы, да помешать не могли. Таким образом, он шел в обход земель дружественных ему племен, дабы, наступая на врагов, не причинить ненароком какого ущерба своим союзникам[573]. И суда плыли вдоль берега, а параллельно им двигалось вражеское войско, готовое противостоять римлянам, если те попытаются переправиться на ту сторону. Взгляните же на этого многоопытного военачальника, — ведь не было на свете таких трудностей, кои он с легкостью не преодолел бы! Так, продвигаясь вперед и осматривая противоположный берег, он заприметил одно подходящее для высадки место, каковое могло бы обеспечить безопасность захватившим его воинам[574]. Тайком оставив несколько судов и небольшую часть войска в одном из заливов реки[575], сам он отправился дальше, вынудив врагов идти тем же путем, а вечером, разбив лагерь, дал знак оставшимся в том месте воинам переплыть реку и захватить его. Те послушно им овладели, а остальные повернули назад и принялись строить переправу от своего берега к захваченной местности. Вообразив, что сей мост — не единственный и что им угрожает гораздо большая опасность, чем они думали, варвары стали одобрять тех, кто бежал под защиту мира, и явились к цезарю, дабы добиться того же и на тех же условиях, но он, предав их землю огню и разорению, заключил мир лишь тогда, когда удовлетворил свою жажду мести[576]. И вновь за этим последовало освобождение пленных и среди всего прочего — слезы воссоединившихся, подобно тому, как это было в первый раз.