Надя

Рано или поздно в Париже вы наверняка столкнетесь со мной; не пройдет и трех дней, и вы обязательно встретите меня, курсирующего взад-вперед, по бульвару Бонн-Нувель, между типографией Матен и бульваром де Страсбур в конце дня. Не знаю, отчего в самом деле именно сюда ведут меня мои шаги, я отправляюсь всегда без определенной цели, не имея в голове ничего, кроме одного неясного предчувствия, будто заранее зная, что именно здесь приключится это (?). Припоминая бегло свой маршрут, я совершенно не понимаю, что за полюс, пусть даже помимо моей воли, так притягивал меня — вне пространства, вне времени. Нет, это не прекраснейшие и бесполезнейшие ворота Сен-Дени. И даже не воспоминание о восьмом, и последнем, эпизоде фильма, который я смотрел здесь неподалеку, фильма про одного китайца, нашедшего какое-то неведомое средство умножаться и захватившего Нью-Йорк с помощью нескольких экземпляров самого себя. Он входил в сопровождении самого себя, и самого себя, и самого себя, и самого себя в кабинет президента Вильсона, который снимал пенсне. Этот фильм, единственный поразивший меня больше всего, назывался «Объятие Спрута».

Благодаря тому порядку, по которому перед киносеансом невозможно просмотреть программки, — впрочем, в конечном счете это меня вовсе не продвинуло бы, ибо я все равно не способен запомнить больше пяти или шести имен актеров, — я в большей степени, чем кто-либо другой, очевидно, подвергаюсь риску «попасть впросак», впрочем, я должен признаться здесь в моей слабости к самым идиотским французским фильмам. Вдобавок я понимаю довольно плохо, «я есмь» слишком неопределенно. Иногда в конце концов это начинает мне мешать и я принимаюсь расспрашивать соседей. Тем не менее отдельные кинозалы десятого округа кажутся мне местами, отмеченными специально для меня, как, например, старинный зал «Фоли-Драматик», в оркестре которого в свое время мы вместе с Жаком Ваше расположились поужинать, раскрыли банки, нарезали хлеб, откупорили бутылки и стали разговаривать — громко, как за столом, — к великому изумлению зрителей, которые даже ничего не осмеливались возразить.

«Театр Модерн», что в глубине ныне разрушенного проезда Опера, как нельзя более отвечал моему идеалу, к тому же его пьесы отличались, прекраснейшей, на мой вкус, ерундистикой. Смехотворная игра актеров, которые имели лишь очень приблизительное представление о ролях и, едва заботясь о партнере, были всецело заняты тем, чтобы завязать знакомство с кем-нибудь из публики, насчитывающей самое большее человек пятнадцать, производила на меня впечатление фоновой декорации. Но как определить обретаемый здесь образ меня самого, образ столь мимолетный и тревожный, образ, который поддерживает меня, придает особую цену гостеприимству этого зала с большими обшарпанными зеркалами, украшенными снизу серыми лебедями, что скользят в желтых тростниках, и с зарешеченными ложами, таким ненадежными, совершенно лишенными воздуха, света; здесь во время Зрелища между вашими ногами шныряют крысы, и вы рискуете сесть в кресло с продавленным сиденьем или вообще опрокинуться! А между первым и вторым актом, ибо ожидать третьего было бы слишком большой снисходительностью, как передать те глаза, что видели совершенно реально «бар» на первом этаже, подобно темной, с непроницаемыми сводами «гостиной на дне озера». Я часто наведывался сюда, и, пройдя через все ужасы, какие только можно себе вообразить, я вспоминаю один абсолютно чистый куплет. Его пела необычайно красивая женщина:

Открою будущему я
Дверь дома сердца моего.
О прошлом больше не скорбя,
Мой дивный муж, войди в него.[2]

Я всегда немыслимо желал встретить ночью в лесу прекрасную и обнаженную женщину или, точнее, я немыслимо сожалею — однажды высказанное, такое желание уж больше ничего не значит — что так никогда и не встретил ее. Не такой уж бред — предположить подобную встречу: она вполне вероятна. Мне кажется, все внезапно остановилось бы — ах! — и мне не пришлось бы писать то, что пишу сейчас. Я обожаю больше всего именно такую ситуацию — утратить присутствие духа. У меня даже не было бы, я думаю, возможности и желания убежать. (Те, кто смеется над последней фразой, — свиньи.) Однажды в прошлом году в галереях рядом с кинотеатром «Электрик Палас» я наблюдал, как вечером между рядами прохаживалась женщина — совершенно голая, в одном манто — белая-белая. Одно это уже потрясающе. К сожалению, вовсе не отличающийся чем-либо необычным сей угол «Электрик» был самым банальным местом дебошей.