Надкушенное яблоко Гесперид

Прижимая к груди охранную грамоту, подписанную всесильным чекистом – он отдал ей эти бумаги все в том же коричневом бархатном ридикюле, и в этом же ридикюле она и хранила их потом всю жизнь в глубине сейфа, по-видимому, не имея все-таки силы их сжечь, или не желая уничтожать бумаги, доставшиеся ей так дорого, – Паная, с двухлетней дочерью и тяжелобольным мужем добралась в вагонной теплушке из Москвы в Питер, а там, пересев, потрясая все той же грамотой, в другой поезд, еще ходивший, по воле случая и на Панаино счастье, до финской границы. В пограничном пункте, после всех осмотров, обысков, проверки документов – им разрешили выехать. Выехать? Ни лошадей, ни какого-либо иного транспорта для удобства выезжающих предусмотрено не было. Нужно было идти пешком, пусть не много, но несколько километров – через границу и до ближайшего финского населенного пункта... Спасение казалось близким, но тут образовалась новая трудность. Паная поняла, что не только двухлетний младенец, но и измученный князь физически не в состоянии будут преодолеть этот последний барьер. И тогда она, проявив очередные чудеса героизма, нашла – купила, украла? – где-то в окрестностях тачку, и так, на тачке, толкая ее перед собой, сжав зубы от напряжения и злости, оскальзываясь на заледеневшем снегу, вывезла своего мужа и дочь из советской России. В этот раз навсегда. Кончался 1918 год. Ей было тридцать.

Они добрались до Парижа, где их действительно дожидались и дом, так разумно купленный ею в счастливые годы, и деньги, удачно вложенные в растущее и прибыльное дело. Сын благополучно учился в Англии – жизнь постепенно покатилась в прежнее русло. Конечно, забыть произошедшее было невозможно, да оно и не давало себя забыть. Князь так и не оправился после советской тюрьмы, и, проболев два года, умер от чахотки. Паная, оставшись тридцатидвухлетней красавицей-вдовой со значительным капиталом, никогда больше не выходила замуж, хотя возможностей, как вы понимаете, было не счесть.

Она активно занялась делами, и капитал ее возрос и утроился. Она не забывала и о светской жизни, появляясь везде, где стоило появляться, и будучи принятой во всех домах, где надо было быть принятой. Тогда же она начала потихоньку меценатствовать – и положила начало своей прекрасной коллекции, часть которой вы имели удовольствие видеть, – князь склонил голову.

– Нельзя сказать, что Вторая мировая война застала ее врасплох. По-моему, после этого бегства из России, по льду, с тележкой – ее ничто уже не могло застать врасплох. По крайней мере, она еще с самого начала тридцатых годов начала переводить активы капитала в Англию и часть – в США, так что в деловом плане война принесла ей скорее доход, чем разорение. Она тогда уже занималась нефтью, этой кровью войны, и я не поручусь, но мне кажется, что какие-то дела она вела даже с большевиками. Но это не имеет прямого отношения к нашей истории, так что не будем и углубляться. Поскольку сын ее так и продолжал жить в Англии, никуда не выезжая, и, соответственно, какая-то база в плане недвижимости и прочего там была, перенести туда центр управления делами оказалось несложным. Но сама она упорно оставалась в Париже, где провела всю оккупацию, активно сотрудничая, как выяснилось потом, с французским Сопротивлением. На приемах, которые она продолжала устраивать всю войну и на которые приглашались также и оккупационные власти, она, как заправская Мата Хари, добывала от них ценнейшие военные сведения. Во всяком случае, настолько ценные, что генерал Де Голль лично наградил ее после войны орденом Почетного легиона – за заслуги перед Францией. Она никогда его не носила.

После войны ей было, как вы понимаете, уже около шестидесяти. Она продолжала вести дела, но не так активно, она расширяла свои коллекции, но в целом этот ее отрезок жизни прошел, если можно так выразиться, без крупных потрясений и потерь. Во всяком случае, в том, что касается так называемой внешней стороны жизни, то есть той, которая определяется нашими отношениями с внешним миром. Внешний мир с Панаей вполне примирился.

Но оставалась собственная семья. Тут я пожалуй, уже отойду в сторону от нашей с вами темы, и, думаю, эту часть моего рассказа так или иначе не стоит включать в статью, но мне отчего-то хочется вам ее рассказать. Давайте договоримся – пусть она пойдет так, без диктофона, хорошо?

Естественно, Ирина согласилась. Князь, кажется, собирался рассказать что-то о себе, и ей, во-первых, так хотелось это услышать, что она могла бы пообещать вообще что угодно, и, во-вторых, она в любом случае не собиралась посвящать в свои открытия весь мир, во всяком случае, ту его часть, которая являлась читательской аудиторией женского журнала «Глянец». Или, ах да, простите, «Былого и дум». Так что вместо ответа она просто щелкнула клавишей диктофона, вынула кассету и все вместе – и кассету, и сам диктофон – кинула в сумку, красноречиво выразив тем самым свое согласие. Илья улыбнулся ей через стол, грустно и ласково, и продолжил.