Надкушенное яблоко Гесперид

– Паная, как я уже, кажется, говорил, после смерти князя Р*. замуж больше не выходила. Безусловно, какие-то мужчины в ее жизни присутствовали, но ни один из них не занимал настолько значительного места, чтобы о нем остались какие-то воспоминания. Так что ее семья – это, собственно, были дети. Мальчик и девочка. Сын, которого она увезла из России в вагоне-люкс во время первого своего отъезда, детство которого прошло в достатке и неге и которого Паная по достижении им восьми лет отдала в одну из лучших английских частных школ того времени, где он провел те злосчастные годы, стоившие Панае вы уже знаете чего. Она много раз повторяла, даже при мне, как она счастлива, что догадалась тогда не брать мальчика с собой в Россию. И верно, это действительно было к лучшему, потому что ребенок мог с легкостью просто не выжить, но тем не менее годы, проведенные им в полном отрыве от семьи, в условиях строгого до жесткости английского интерната с его традициями, неизбежно наложили на его личность определенный отпечаток... Михаил, Майкл, – так звали мальчика – никогда не был как-то специально близок Панае, да, собственно, никогда больше и не жил с ней под одной крышей. Он получил прекрасное образование, закончил отделение славистики в Кембридже, после чего, слегка изменив направление, занялся изучением истории, затем – политики и кончил тем, что стал одним из ведущих специалистов по советологии – модной науки, только зародившейся тогда в недрах «буржуазного мира». Естественно, никакой симпатии к изучаемому предмету в сердцах ученых, его изучавших, изначально не предполагалось, и в этом смысле Майкл с Панаей имели точку пересечения взглядов. Она даже, насколько я помню, помогала ему в работе над диссертацией, снабжая историческими примерами, но это было несколько позже. Он, единственный в роду, изменил в произношении фамилию, которой Паная всегда так гордилась, из Палея стал Палленом, и отказался от «князя», что, в свою очередь, не могло не вызывать у нее некоторого раздражения. Хотя он всегда апеллировал тем, что вообще не имеет отношения ни к фамилии, ни к титулу, в чем формально был прав. И то и другое было пожаловано Панае сильно после Мишиного рождения, и перешло к нему согласно не столько закону, сколько ее, Панаиной, воле. Которая, конечно, хоть и стоила иных законов, но тем не менее.

Майкл жил и работал, вернее, работал и жил, все там же в Кембридже, редко покидая привычную обстановку. В конце тридцатых годов он тихо и незаметно женился, как это принято в научных кругах, на дочери своего профессора, известного же историка, и в 1938 году у них родился сын Николай. В угоду Панае, принципиально не желающей отказываться от своих русских корней, имя было выбрано полилингвальным, то есть осмысленным и произносимым практически на всех европейских языках.

Дочь же Панаи... Кстати, ее звали Елена – Паная дала ей это имя, возможно, чтобы как-то загладить свой столь неожиданный и резкий отказ от него в свое время... Впрочем, я не знаю. Довольно глупо заглаживать что-то, да что угодно – перед именем, а глупость, равно как и сентиментальность, Панае были несвойственны. Может быть, это было просто фамильное имя... Хотя к фамилии, то есть семье, она тоже, как мы знаем, склонности не питала. В общем, она назвала дочь Еленой. Младенчество малышки пришлось на самые жуткие годы жизни ее матери, и это, соответственно, не способствовало зарождению в той нежных чувств. В обстановке не то что приближенной к боевой, а боевой непосредственно, до чувств как-то не очень доходит. Если хочешь выжить, естественно. Паная хотела. И выжила, и спасла свою семью, в том числе и маленькую Елену, явив на самом деле, как мы понимаем из нашего далека, подвиг любви. Но маленькому ребенку было не понять этого в далеком восемнадцатом. Ему, то есть ей. Было холодно, было голодно, страшно, и, наверное, очень одиноко. Мать, хоть и была рядом (естественно, Панае приходилось практически везде носить ребенка с собой, кроме, пожалуй, той самой судьбоносной встречи, во время которой она заплатила за свободу фамильными ценностями, так как оставить дочку было негде и не с кем), была не с ней, озабоченная проблемами гораздо более насущными. Жива, по возможности сыта, в тепле – и больше о ней думать пока не надо – примерно так работал рациональный мозг Панаи в отношении дочки.

Даже по возвращении во Францию, когда ни непосредственная гибель, ни нужда уже не угрожали в явном виде Панае и ее семье, она не нашла в себе сил – или не посчитала нужным их тратить, имея на руках тяжело больного мужа и требующее непрерывного внимания дело, – на участие в жизни дочери. Да, девочке были наняты хорошие гувернантки, а после учителя, но все это, как выяснилось, не могло заменить материнского воспитания. А может быть, тут не помогло бы и оно. Девочка, чье детство было в буквальном смысле опалено революцией, имела такой же пламенный характер, как и ее мать, только пламя это было, пожалуй, другого цвета.