Надкушенное яблоко Гесперид

– Ну да. А фамилия? Вы же – Палей, не Паллен, я правильно поняла.

– Тут, я хочу вам сказать, не было никаких иных шансов. Паная с самого начала страшно не одобряла, что он посмел изменить ее драгоценную фамилию, но не могла ничего поделать. И отец, действительно, провел юность именно Палленом. Но потом, после свадьбы – а Лиза была Палей, он, в смысле мой отец, тоже как-то постепенно претерпел обратное изменение... Я думаю, как раз ему, не успевшему, в отличие от его отца, как следует пострадать от Панаи с ее идеями, всегда втайне льстила принадлежность к княжескому роду. А уж обо мне, как вы понимаете, речь даже не начиналась... Кстати, ведь именно мое рождение... Тут уже даже Паная не смогла удержаться, и, когда было медицински и всячески засвидетельствовано и подтверждено, что я родился без хвоста и прочих уродств, она снизошла, простила, приняла под крыло и так далее. Собственно, я в очень большой степени вырос у нее в доме. Прабабка по старой привычке как-то не очень доверяла моим родителям в плане моего воспитания, да и английские закрытые школы, похоже, ее разочаровали. В общем, я учился уже в парижском лицее Людовика Великого, потом в Эколь Нормаль... Занимался делами конторы – не всерьез, естественно, это по моему юному тогда возрасту было бы невозможно, но она учила меня, объясняла устройство дела, чтобы я с самых младых ногтей...

– Да, кстати, Илья, простите, что перебиваю, но я уже давно хочу спросить – а как вы оказались здесь, в Москве?

– Ну, это уже достижение последних лет, – рассмеялся Илья. – до смерти Панаи, а она умерла в 1977 году – и снова, как видите, цифры встали в ряд, но на этот раз это не принесло ей ничего хорошего... Хотя, как знать – ей было восемьдесят девять, и умерла она легко, во сне... Впрочем, это сейчас не важно. Так вот, Паная, естественно, не могла даже слышать ни о каких поездках в Россию никого из членов семьи, и мой дед, будучи советологом, даже от этого слегка страдал, не имея возможности рассмотреть, как говорится, воочию... Да, но уже ни отец, ни я, собственно, сюда и не рвались. Но в девяностые годы... Естественно, перестройка, демократия и прочие преобразования, они как-то будоражили, вызывали необходимый восторг, но все-таки достаточно вчуже. А тут, уже в девяностых, после все путчей, вдруг начались разговоры о реституции... Восстановление традиций, дворянские основы... И моя мать, которая всегда была романтической натурой, вдруг загорелась. Московский особняк, петербургский дом князя Р*., и дело было, поймите правильно, не столько в собственности, сколько... Она называла это: «Припасть к основам», ну, в ход шли и отеческие гробы, и родные пепелища... И уже не было панаиной железной руки, способной это остановить в зародыше. И не отпускать же было ее одну. В общем, в девяносто пятом году мы с матушкой впервые ступили на землю пращуров.

Она, движимая благородными порывами, хотела, помимо реституций, на которые, впрочем, никто, включая ее самое, всерьез все-таки не рассчитывал, открыть на родине что-то вроде пансиона, или благотворительного приюта, для бедных детей. Заодно это должно было быть еще чем-то вроде института благородных девиц, где им прививали бы изящные манеры и навыки поведения в светском обществе. Как все это должно выглядеть в реальности, я думаю, она на самом деле представляла себе довольно слабо, а уж как претворить это на зыбкой российской деловой почве, не понимала совсем. Естествено, это и не пошло никуда дальше, чем торжественная презентация под эгидой московского мэра... Ни о какой более серьезной деятельности уже не было и речи – ведь невозможно же заниматься ничем таким, приезжая на месяц-два, а надольше Элизабет и никогда не хватало. А потом еще этот кризис, – Илья досадливо махнул рукой. – В общем, сами понимаете...

Но за это все время мы, и особенно я, как-то успели прижиться тут. Купили квартиру, вот ту, на Тверской. Конечно, не особняк, но очень симпатично. Вступили в дворянское собрание. Матушка была очень горда... Да. Она до сих пор с удовольствием приезжает раза два в год. А я... Мне почему-то здесь нравится. Бизнес идет без меня... Я, видите ли, оказался лентяем, и теперь, после сорока, уже не нахожу никакой радости во всей этой суете деловой жизни... Деньги у меня есть. Дело налажено так, что я могу появляться на совете директоров дважды в год, и этого будет достаточно... Я, если честно, в этом месте и не перетруждаюсь, – Илья снова улыбнулся, на этот раз слегка виновато. – Собираю картины, выставку вот организовал... Ну и так, помаленьку... Конечно, я езжу. И в Париж, и в Лондон, но жить мне, пожалуй, все же почему-то нравится здесь. Смешным образом, мне почему-то кажется – Панае бы тоже понравилось. Я даже думал – не перевезти ли ее сюда? Впрочем, это даже как шутка, пожалуй, дурного тона. Прошу прощения.