Надкушенное яблоко Гесперид

– И где все это время находится ребенок?

– Усыновлять можно только из Дома ребенка.

– Ну, Дмитрий Сергеевич, вы же сами ответили на свой вопрос. Я не хочу, чтобы мой ребенок сидел полгода в кроватке с еще тремя детьми. Я хочу взять его сразу. Что в этом плохого? Кому от этого хуже? Вам? Ребенку?

– Да, но закон...

– А оставлять детей в роддоме закон разрешает? Чтобы они сидели тут месяцами, это законно? Чтобы их не брали в этот самый Дом ребенка, откуда их можно усыновить? И потом, Дмитрий Сергеевич, я-то как раз оформлю все по закону. Дайте мне справку, что ребенок родился здесь, я пойду в ЗАГС и запишу его там.

– Это невозможно. Справки – документ строгой отчетности.

– Дмитрий Сергеевич, я не знаю ничего про отчетность, но вы же ведь, наверное, не даете таких справок тем, кто от ребенка отказывается?

– Не даем.

– Значит, они остаются?

– Но мы регистрируем ребенка...

– Ну и я зарегистрирую. Есть ребенок, есть справка, есть мать – я, отчетность не нарушается...

Доктор молчал. Ирина сидела, замерев. Ей казалось, что он почти согласился, ведь человек не станет обсуждать детали, если не согласен в принципе, но черт знает... Они очень быстро перешли к деталям, может быть, он не успел... Сейчас сообразит и прогонит. Что он молчит?

Но не прогнал.

– Допустим, со справкой я разберусь. Но вы-то, наверное, тоже не любого ребенка хотите?

Ирина выдохнула. И заторопилась.

– Я хочу девочку. Только девочку. У меня... Я... В общем, у меня уже есть два сына, мне надо девочку. Маленькую, совсем новорожденную... И потом... Ну, мне бы хотелось, чтобы про родителей было известно хоть что-то...

– Это вряд ли, – покачал головой врач. – Мамочки, знаете ли, и сами-то не всегда знают, а уж чтоб мы...

– Ну, хоть про мать. Мать-то вы здесь видите. Молодая, непьющая... Если можно...

Врач покачал головой.

– Много просите.

– Но я готова...

– Да я не об этом, – махнул он рукой досадливо. – Просто... Тут как нарочно, есть у меня такой случай. Студентка. Три дня назад родила. Отказывается от ребенка наотрез. Даже не посмотрела. Мы уговариваем – не слушает. Я боюсь – сбежит в любой момент... И тут вы... Так практически не бывает...

Ирина молчала, замерев. Она понимала, вернее, чувствовала, что говорить сейчас что-то бесполезно, что врач должен решить сам, что это не зависит ни от нее, ни от чего другого...

– Сделаем так, – сказал наконец Дмитрий Сергеевич, не глядя на нее. – Вот мой телефон. Позвоните мне сегодня вечером, часов в восемь. Я буду знать. Если она откажется, тогда придете завтра утром, и мы...

Он написал на листке телефон, протянул Ирине.

– До свидания.

– Спасибо, Дмитрий Сергеевич.

– Да не за что... Я же не ради вас... Собственно, я даже не знаю, как вас зовут. Вы из Москвы?

– Да. Но откуда вы знаете?

– Так слышно же. «Ат-куда?». Вас, москвичей, ни с кем не спутаешь.

– Надо же. Никогда бы не подумала. Мне всегда казалось, я чисто говорю.

– Чиста-па-масковски, это точно.

Было как-то не очень понятно, шутит он мирно, или же издевается. Ирина, чтобы не нагнетать обстановку, решила не обращать внимания.

– А зовут меня Ирина.

– Я должен сказать: «Очень приятно»?

Ирина вдруг засмеялась, и, глядя на нее, врач тоже засмеялся в ответ.

– Вы знаете, Ирина, мне действительно почему-то приятно.

– Но не очень? – Смеясь, спросила она.

Он только покачал головой. Это можно было понимать и как да, и как нет. На самом деле это было совершенно неважно. Ирина закрыла за собой дверь.

Марина Прохорова родилась и выросла в небольшом поселке городского типа в семидесяти с небольшим километрах от Н-ска. От города в этом поселке был разве что загадочный «тип», птицефабрика, да несколько осевших в землю серых домов-пятиэтажек, и видом и сущностью напоминавших скорее бараки, в одном из которых в крошечной двухкомнатной квартирке и жили Марина с матерью. Отца своего Марина никогда не видела, единственной его «памятью» были только ее собственные зеленые глаза да темно-рыжие гладкие, густые – не прочешешь, волосы, так отличающиеся от материного тускло-серого вечного тоненького пучка. Мать, как и большинство поселковых теток, работала на фабрике, приносила оттуда бесплатные, «дармовые», яйца да куриные потроха, из которых варила потом мутный суп с тоскливым запахом бедности и редко плавающими бледно-оранжевыми кружками морковки. Морковка, картоха и несколько скучных луковиц выращивались на крошечном огородике, который мать, после долгой ругани с соседкой тетей Пашей из-за места, развела под окном. Тетя Паша тоже держала огород, у нее, заботливо укрытые толстой грязной пленкой, придавленной по краям кирпичами, вырастали даже кривые темно-зеленые огурцы. Однажды десятилетняя Маринка, возвращаясь вечером от подружки, пролезла тайком между кольями, огораживающими тети-Пашино хозяйство, нашарила в под белеющей в темноте пленкой пупырчатую тушку огурца, и тут же съела, давясь стыдом и скрипящей на зубах землей. Огурец оказался горьким.