Надлом

Самсон замирает, видя эту улыбку. Он перестает строить из себя невинного.

— Ты наслаждаешься этим, — понимает он.

Моя улыбка становится еще шире. Знаю, что где-то мама сейчас прячет от стыда лицо.

— Ты любишь убивать точно так же, как я. — Самсон выпрямляется, возомнив, что общается

с равной. — И не только это. Ты любишь… — он замолкает, подбирая слово.

— Власть, — подсказываю я.

Его лицо просветляется.

— Я не знаю, что ты такое, но знаю, что мы похожи. — Он поднимает руки и спешит

добавить, будто боясь, что оскорбил меня этим: — Я не такой… особенный, как ты, но жажда

убивать… — Его взгляд становится отстраненным, уголки губ приподнимаются в жуткой улыбке.

Такой же, как у меня. Я проглатываю стыд и позволяю Голоду его поглотить.

Самсон мечтательно продолжает:

— Я не мог ничего поделать, она просто… — По его телу проходит дрожь. Затем его

внимание снова переключается на меня. — Я не смог бы остановиться, даже если бы этого хотел. —

Он сжимает и разжимает кулаки. — Это сильнее меня. — И смотрит на меня, ища во мне понимание.

И я понимаю его. Понимаю лучше, чем он может себе представить. Потому что для меня это

больше, чем ощущение власти. Я питаюсь душами. Без них я умру.

5

Конечно, это не объясняет, почему я так люблю их поглощать. Я провожу пальцем по щеке

Самсона, и он тихо поскуливает. Мама никогда не понимала ту чудовищную тьму во мне, которая

так жаждет убивать. Она хотела, чтобы я потребляла души так же, как овощи: без особого желания,

просто из необходимости. Самсон, этот отвратительный кусок дерьма, понимает меня лучше, чем

она. Но, в отличие от него, я хотя бы стыжусь своей слабости — во всяком случае, когда не отдаюсь

ей без остатка. Как барахтающаяся в луже собака, я люблю копаться в мерзком хлюпающем месиве

из человеческой плоти, но сожалею об этом, стоит крови высохнуть на мне и коже начать чесаться.

Такие дурные существа, как Самсон, не испытывают чувства вины. И у них нет воспоминания-мамы,

неодобрительно цокающей языком и качающей головой.

Вместо этого у них есть я.

Подозреваю, что они никогда не чувствуют вины за содеянное, но я делаю все, чтобы они

потонули в сожалениях об этом. В красных, липких сожалениях.

Так что Самсон прав, мы похожи. Однако, к несчастью для него, лицемерие — меньшее из

моих грехов. Он радуется тому, что нашел схожие у нас черты, я же ненавижу себя за это.

Я наклоняюсь к нему, пока нас не разделяют какие-то жалкие дюймы, и закрываю глаза. Я

ощущаю его дрожь, вдыхаю опьяняющий коктейль из страха и крови, и меня заливает жаркой

волной удовольствия. Самсон шевелится, и я резко распахиваю глаза, пригвождая его взглядом к

месту.

— Ты прав. Я такая же, как ты. — Я делаю вдох, затем медленно качаю головой, не отрывая от

него глаз. — Но тебе это нисколько не поможет.

Его глаза округляются, рот беззвучно открывается и закрывается. Я дарю ему еще одно

мгновение жизни, проведенное в панике. Потом Голод с ревом несется по венам, сметая все на своем

пути. Я выдергиваю Самсона из угла, разрываю его оболочку, как освобождала бы рака от панциря, и

он падает в мои руки. Так легко.

Представьте ребенка на его первом дне рождении.

Так вот Самсон в моих руках — торт.

Я слышу свой собственный смех, повизгивание и фырканье. Бардово-красный мир вокруг

пульсирует. Пылает.

Душа Самсона, выдернутая из оболочки — бурляще-серый эфир, похожий на грозовое облако.

Голод взвывает, и я поглощаю душу. Она течет внутрь, искрящаяся и прекрасная, наполняя,

растягивая меня, пока не возникает ощущение, что она не уместится внутри. Я выгибаюсь, широко

раскинув руки. Я — каньон, окружающий прекрасную реку. Когда ее воды отступают, все внутри

меня бурлит от удовольствия, бурлит от победы.

Я встаю, упиваясь восторгом, пьяная от сладости выпитой души и краем глаза улавливаю

сбоку мерцание — перекошенное от ужаса лицо девочки-призрака, проходящей сквозь стену. Ее

глаза снова наполнены слезами.

Я оставляю позади кровавый беспорядок и стены, окрашенные в стиле Джексона Поллока —

абстрактного экспрессиониста. Красный, серый, черный, коричневый цвета.

Больше красного.

Сама-то я предпочитаю неоимпрессионизм — Сёра, Синьяк!1 — но мои способности

ограничены. Обычно я стараюсь быть более аккуратной. Мне не хотелось бы видеть свое лицо в

новостях (особенно с такой прической). Но в этой психушке вряд ли захотят провести расследование,

так что я укладываю труп надлежащим образом (Пикассо!) и на случай если мой намек слишком

тонок, пишу кровью на стене:

«Я за вами слежу».

Под этим словами я прикрепляю «любовную записочку» для администрации психбольницы, в

которой даю понять, что знаю, где закопаны тела — в одном конкретном случае «закопаны»

буквально. Полицию после этого явно звать не будут.

Я пьяна от души. Мир слишком ярок, ощущения слишком остры. Душа не осела тяжестью в