Надломленные души

Одной из причин, почему Дилан так высоко ценил Лео, было, в частности, нескрываемое восхищение последнего перед природой. Когда они случайно встречались в парке, старичок созерцал флору и фауну точно с такой же нежностью, с какой он относился к воспитанникам. А такой человек был просто обречен на доброту. Разве мог Дилан представить, чтобы его отец когда-нибудь попусту тратил время, разглядывая кору деревца, или лаская лепестки цветка, или наблюдая за скачущей по тропе белочкой, в то время как для директора Академии это были самые чудесные, бесценные мгновения жизни, которыми он наслаждался.

Может, оттого Дилан и любил с детства природу. Он не уставал восхищаться разнообразием оттенков цветов и листвы, менявшихся в зависимости от времени суток, радовался хаотичному танцу насекомых, гармоничному полету горлиц высоко в небе, дивился неукротимой фантазии облаков, создающих самые немыслимые формы и объемы… Наблюдение за природой в те годы было единственным доступным ему развлечением, единственной отрадой.

— Каштаны в этом году начнут плодоносить раньше обычного, — сообщил старичок.

— Да… Жаль, что лето почти закончилось, — ответил паренек.

Лео пригласил его сесть рядом с ним в одно из кресел гостиной.

— Как у тебя дела с руками?

— Хорошо, — сказал Дилан, выставляя их напоказ. — Осталась лишь легкая повязка.

— Скоро сможешь писать.

— Надеюсь.

— Мне известно, что ты здорово потрудился и почти ликвидировал отставание.

На лице Дилана мелькнула было удовлетворенная улыбка, но она тут же исчезла, поскольку подросток заметил внезапно появившееся выражение серьезности у собеседника.

— Почему вы меня позвали сюда? — спросил он.

— Послушай, Дилан, то, что я собираюсь сказать, возможно, будет нелегко выслушать. Я знаю, тебе хорошо среди нас, у тебя появилось немало друзей…

После этой преамбулы пульс мальчика участился. Что он ему, интересно, скажет? Смущенный вид директора еще больше увеличивал его опасения.

— Я… я вас слушаю.

— Мне бы очень не хотелось нарушать твою счастливую жизнь, но…

В горле Дилана пересохло. Значит, так и есть. Его собираются отослать отсюда, вернуть домой. Отец, вероятно, предъявил на него свои права. Упрямый и жестокий, он не смог простить ему унижения, связанного с вторжением сотрудников Службы экстренной помощи, ему не хватало помощи Дилана на ферме, вот он и добился того, чтобы забрать его обратно! Но только он не вернется! Никогда в жизни он не позволит больше этому тирану издеваться над ним. Он убежит. А если его поймают, он убьет отца! Нет, теперь, когда Дилан вкусил сладость иного, счастливого существования, когда понял, что быть счастливым — это возможно, когда он получил возможность учиться, повстречался с замечательными людьми, он не сможет вернуться назад. Разве Лео не говорил — то, что сделал его отец, нельзя было ни простить, ни оправдать? Значит, этот мерзавец сдохнет. Лучше попасть в тюрьму, чем снова угодить в ад! По меньшей мере, в тюрьме иногда можно отдыхать, читать, даже учиться!

— Я туда не вернусь! — воскликнул Дилан с такой яростью, которую никогда прежде не только не выражал публично, но и не испытывал.

Это был даже не крик, а отчаянная мольба.

— Вы мне сказали, что позаботитесь обо мне! — неистовствовал он. — Что я смогу учиться!

— И я тебе не солгал.

— Но тогда… в чем же дело?

— Успокойся: не может быть и речи, чтобы ты вернулся. Твое место — среди нас.

Подросток мгновенно пришел в себя, удивленный, растерянный, и на его глазах выступили слезы. Нет, он не станет плакать. Он научился сдерживать себя. Но тогда чего хотел Лео? Почему он сказал, что его счастливая жизнь может быть нарушена?

— Знаешь, Дилан, иногда правду бывает нелегко вынести. Но ее необходимо узнать, иначе движение вперед невозможно.

— Лео, вы можете обойтись без туманных фраз и сказать прямо? Меня все это уже взвинтило до последней степени!

Директор улыбнулся. План сработал: он хотел заставить подопечного поверить в худшее, а уж потом выложить менее плохое — так ему легче будет принять второе. А самым худшим, он знал, для Дилана была перспектива покинуть Академию. На мгновение дав ему ощутить вероятность первого, поиграв двусмысленностью фраз, Лео желал одного: заставить подростка принять относительную безобидность той информации, которую он готовился ему представить. Вполне макиавеллиевский подход, но он был необходим, чтобы смягчить болезненность правды.

— Речь пойдет о твоем отце, — проговорил Лео.

— С ним что-то случилось? Если так… то знайте — плевать я на него хотел.

— Да нет, с ним все в порядке. Но, признайся, ты ведь не раз задумывался над тем, почему он был так к тебе жесток?

— В прошлой жизни — да, каждую секунду, а теперь и не думаю об этом вовсе.

— Ты всегда во всем винил себя, даже говорил о каком-то страшном проступке, который ты якобы совершил в раннем детстве и о котором не мог вспомнить.

— Да. И вы тогда ответили, ничто не может оправдать то, что он со мной делал.