Надпись

– Ну так вот, рассказываю дальше. – Ильенко, одаривая остальных своим обществом, продолжал прерванное Коробейниковым повествование, по-видимому, одно из тех, коими потчевал терпеливых и зависящих от него слушателей. – Во Вьетнаме в это время как раз началось наступление, и американцы, мать их, усилили ковровые бомбежки. Мы уже были за тридцать восьмой параллелью, в джунглях, пробирались по тропе Хо Ши Мина. Со мной была переводчица, такая миниатюрная вьетнамская девочка. А эта долбаная тропа Хо Ши Мина – это джунгли, и в них сотни параллельных дорог. Вьетнамцы на велосипедах пилят, пробираются, как муравьи. Везут оружие, боеприпасы, гранатометы, разобранные "безоткатки". Чуть налет – все врассыпную, ложатся, и американцы вслепую долбят джунгли. – На самодовольном лице Ильенко появилось выражение утомленного воина, чья жизнь прошла в лишениях и походах и душа очерствела от множества горьких потерь. – Я эту девочку на привале отвел в сторонку, в заросли. Рубашечку ей расстегнул, грудки стал целовать. Штанишки с ее тонких ножек стал приспускать. Трусики ее розовенькие. Только пристроился, бац, налет! Долбаные "Б-52" прилетели и ну утюжить! Кругом разрывы, деревья трещат, суки огромные сверху валятся. Девочка моя штанишки натянула и бежать с перепугу. Налет кончился, пошел ее отыскивать. Забилась, бедненькая, под корягу, дрожит. Я ее приласкал, успокоил, грудки ее маленькие, как вишенки, целую. – Ильенко печально улыбался, видимо вспоминая женщин, что встречались ему, утомленному воину, в военных походах, вдали от Родины, откуда он привозил свое измученное, израненное тело, отважные репортажи с поля боя и печальные, сладкие воспоминания, не вошедшие в его фронтовой блокнот, которыми он делился с товарищами, обделенными этим прекрасным суровым опытом. – Только я, это, значит, трусики ее розовые приспустил, приладился, – бац, вторая волна налета! Ад кромешный, земля гудит от разрывов, вверх летят деревья, велосипеды, вьетконговцы. Рядом с нами обломанная вершина рухнула. Девочка моя подхватилась – и бегом куда глаза глядят. Налет еще минут десять длился. Ну я привык, переждал. Пошел искать девочку, потому что налет налетом, а мое мужицкое дело недоделано. Брожу среди деревьев, воронки дымятся. В одну заглядываю – а там от моей девочки красные косточки лежат. Как птенчик раздавленный. И трусики ее розовые на сучке висят. Так эти долбаные "Б-52" нашей любви помешали. – Ильенко печально, с легкой иронией над собой, с лицом фаталиста, поднял стакан. Выпил вино с тяжелым вздохом, и было понятно, что он поминает прелестную вьетнамку, которую выхватил из его объятий злой рок.

Все отдали дать уважения услышанному. Оценили завершенность этого устного эссе. Не подвергали сомнению подлинность повествования, которое могло родиться только из уст боевого репортера, посылаемого государством в зоны конфликтов, куда не заглядывает обычный, не наделенный доверием журналист.

– Удивительная история! – восхищался и завидовал Видяпин, с подобострастием глядя на Ильенко. – Хемингуэй позавидует. Я бы, наверное, не выдержал этих бомбежек.

– Старик, Родина прикажет, все выдержишь! – Ильенко принимал знаки восхищения от Видяпина. Снисходительно давал ему понять, что и тот, при определенных условиях, смог бы повторить его журналистский подвиг.

– "Там, где мы бывали, танков не давали"… Нечто подобное было со мной в Великую Отечественную, под Ржевом… – Шор, маленький, квадратный, присоединял себя к когорте избранных фронтовых репортеров, проводя черту, за которой оставлял Коробейникова и Видяпина. – Конечно, молодежь догоняет, наступает на пятки… Я радуюсь твоим успехам. – Он обратился к Коробейникову, нахохленный, носатый, похожий на гордую птицу, выглядывающую из картонного ящика. – Правильно, что тебя приблизил Стремжинский. Стрем имеет чутье. У него, понимаешь, есть чувство будущего. Но все-таки ты и к нам, ветеранам, прислушивайся. Очерк хороший. – Он кивнул на газетную полосу с фотографией бомбардировщика. – Но многовато романтики, мистики. Нужно проще, реалистичней. Как в очерках Симонова.

– У вас Стремжинский – мощный мужик. Газету держит, – произнес скупую похвалу Ильенко. – Он мне импонирует. Свободный, независимый. Работает как вол. Бабник, имеет вкус к жизни. Я знаю историю, когда у него была связь с одной киноактрисой, не стану ее называть. Она улетела без мужа в Париж, а он, бросив все, махнул за ней следом, и они провели в Париже две бурные недели. Он за это втык получил в ЦК, чуть было не выкинули. Но зато это – поступок, красиво!

– Да, Стрем талант. Если разобраться, любая газета держится на двух-трех персонажах, а остальные так себе, гарнир. – Шор прикрыл выпуклые, голубые, с розовой каемкой, глаза, не оставляя сомнения, что он – тот второй, после Стремжинского, персонаж, на ком зиждется газета. – Стрем великий человек. Гений газетной политики… Ты дорожи его покровительством, – учил он неопытного Коробейникова. – Как знать, будет время, и ты сядешь в его кабинет.