Надпись

– Уйду, конечно, уйду, – улыбался Саблин, длинно растягивая рот, не то в улыбке, не то в мучительном оскале. Его глаза радостно, жадно осматривали Елену. Ноздри, прозрачно-розовые, трепещущие, ловили ее запахи, не могли надышаться, втягивали ненасытно окружавший ее воздух. Он чувствовал, как пахнут у лба корни ее волос, как нежно благоухают горящие мочки ушей, как веет теплым нежным теплом от ее голой шеи. Сквозь вырез халата он улавливал волны тепла, исходившие от ее грудей, от большого теплого живота, невидимого жаркого паха. Его звериное чутье различало малейшие оттенки ее запахов, от влажных подмышек до прохладных бедер. Она пугалась его близких, ищущих ноздрей, отступала от него, запахивала на груди халат, теснее повязывала матерчатый пояс. – Уйду, конечно, – слепо и страстно повторял он, испытывая обморочную страсть, которая томила его, сводила мускулы мучительным желанием, выливалась из бездонных глубин его существа, из темной бесконечности.

– Сейчас придет Марк… Я ему позвоню… – лепетала она, чувствуя липкую, исходящую от него страсть, которая действовала удушающе, будто придавили на шее артерию, и, лишенная воздуха, она бессильно сникала.

– Ты заблудилась, запуталась! Немудрено: я оставил тебя без внимания, ибо был занят другим. Выживал, оправлялся от страшного удара, залечивал смертельные раны. Я должен был умереть. Меня хотели сгноить в тюрьме, убить, загнать в петлю. Эти большевистские ищейки гнались за мной по пятам. Обвинили меня в воровстве, в государственной измене, в политическом заговоре. Ты спасла меня. Принесла себя в жертву. Пошла в плен к этому ужасному еврею и выкупила мне жизнь. Он отозвал назад своих ищеек, взял на поводок своих гебистских овчарок и взамен получил тебя. Привел тебя в свою розовую стариковскую спальню. Совлекал с тебя одежду. Похотливо любовался твоим ослепительным отражением в зеркалах. Целовал туда, куда мог целовать тебя только я. Наслаждался тобой, и ты ему отдавалась, спасая меня. Мелкие людишки, трусливые обыватели, гнусные завистники назвали это торгом, циничным сговором. Обвинили меня в том, что я торговал сестрой. Но это – их мелкие душонки, ничтожные сущности. Не понимают, что ты принесла себя в жертву ради любимого брата. Я же принял эту жертву, чтобы потом отомстить за тебя. Это подобно подвигу героических эллинов. Это античная трагедия, героика нибелунгов. Такое может понять только равный нам. Но где он, поклоняющийся античным богам? Где тот, кто поймет Медею и Федру? – Саблин задыхался от страсти. Его губы, переставая говорить, растягивались в длинную улыбку.

– Ты продал меня, – говорила она, пытаясь отступить в гостиную, но он легким звериным броском преградил ей путь, подгоняя к порогу спальни. – Ты сговорился с Марком за моей спиной. Привел меня к нему и оставил. Ты циник, бессердечный зверь, плотоядное больное животное. Оставь меня!

– Но теперь все изменилось! Боги к нам обратились! Моя беда миновала. Я снова силен, здоров и свободен. Забираю тебя. Этих ублюдков, этих ничтожных людишек, полагавших, что я калека, я убью, каждого, безжалостно, уколом копья, меча, как римский легионер, беспощадно. Их самих, их уродливых жен, их грязных детенышей. Заплачу им страшной местью. Ты уйдешь со мной. Мы созданы друг для друга. Никто иной нам не нужен. Только наша кровь, наша божественная сущность, принадлежность к богам. Мы – олимпийцы, избранные. Живем друг с другом, как Афродита и Зевс, как Нептун и наяда. Нам не нужна другая кровь. Мы самодостаточны, как самодостаточны боги. – Он протянул руку, желая ее коснуться. Ей показалось, что с пальцев его сбежала синяя плазма, обожгла ее, и она отшатнулась.

– Наш род проклятый. – Елена чувствовала, как в нее вселяется болезнь, по телу разливается ядовитый и сладкий жар, силы ее оставляют, и она переходит во власть этих близких, рыжих, сжирающих глаз. – В нашей крови бродит старинная зараза, неизжитое проклятье, которое не отмолила ни наша бедная мать, ни наша несчастная бабка. Саблины – гиблый, проклятый род, наказаны за какое-то давнишнее злодеяние. Может, какой-нибудь предок сжег церковь, полную баб и детишек. Или зарезал отца. Или кинул в деревенский колодец склянку с ядом. Наш героический дед, чью жизнь изучают в школах и ставят в пример, саморучно рубил шашкой пленных белых офицеров. Среди них были совсем еще мальчики и раненые седые полковники. Он подбегал, размахивался и рубил наотмашь. Ты отравлен тем же злодейством. Оно гуляет в твоей крови, как таинственный микроб, и ты не можешь не делать зла. Ты меня совратил, заколдовал, замучил. С детства пугал меня тем, что выбросишься в окно, вставал на карниз, доводил меня до рыданий. Ты совратил меня, и я была себе отвратительна, погибала под этим грехом, и ты делал со мной что хотел. Но это кончилось, слышишь? Я ушла от тебя! Бог помог! У меня другая жизнь, другое имя. Я больше не Саблина. Моя кровь очистилась от родовой болезни. А в твоей все еще бродит эта бацилла.