Надпись

– Твердо не знаю. Идеологическая операция "Пекинская опера", как метко окрестил ее Марк, включает в себя увеличение дистанции с маоистским Китаем, к которому, к сожалению, после провала "пражской весны", мы качнулись. Существующий пограничный конфликт с Китаем будет усилен, и вам поручат его освещение. Впрочем, я и так сказал слишком много. – Миронов мило улыбнулся. Взглянул на старомодные настенные часы в квадратном деревянном корпусе. Поднялся из-за столика, давая понять, что встреча закончена.

В этот момент дверь кабинета раскрылась. Вошел человек, рыхлый, с залысинами, осторожно и мягко ступая, словно внутри ботинок у него были кошачьи лапы. Лицо человека показалось Коробейникову знакомым. Пока он пытался вспомнить, где они встречались, в глаза бросились нездоровые, желтого малярийного цвета белки в крупных водянистых окулярах и большие, чуть вывернутые, негроидные губы.

– Андрей, вы обещали достать сковородку с неподгорающим дном, – произнес человек, не обращая внимания на Коробейникова.

– Уже достал, Юрий Владимирович, – расторопно ответил Миронов. – А это – Михаил Владимирович Коробейников. – Он представил вошедшему Коробейникова, который вдруг узнал Андропова, того, чьи изображения украшали матерчатые полотнища на стенах ГУМа и Исторического музея, и того, кого видел на приеме в Кремле.

Андропов быстро и холодно посмотрел на Коробейникова. Чуть заметно кивнул, не подавая руки.

Миронов в это время подписывал пропуск. Дружески улыбнулся на прощанье. Коробейников вышел, оставив в кабинете двух чекистов, продолжая чувствовать на себе взгляд больных желтых глаз. Шел по коридорам и думал, чем могла быть фраза о сковородке – тайным чекистским паролем или бытовой обыденной просьбой. Иронизировал, что в своих мемуарах непременно приведет сакраментальную фразу великого преобразователя Родины.

Спускался от Лубянки, мимо "Детского мира", к Охотному ряду по оттаявшим тротуарам. Среди бензиновой гари, табачных дуновений, холодного железа и камня веяло сырыми заснеженными опушками, сладостным запахом влажных древесных ветвей.

Здание КГБ смотрело ему вслед множеством грозных окон. Мегамашина, с которой он только что соприкоснулся, ожидала его решений. В одном из окон, невидимый, с залысинами, в тяжелых очках, стоял человек и смотрел ему вслед желтыми больными глазами.

Мегамашина отныне становилась важнейшей частью его бытия, к которой он должен был выработать свое отношение. Нет, он не станет модернизировать машину, подобно Шмелеву, усовершенствовать ее валы и колеса: в непредсказуемый момент машина выйдет из-под контроля, двинет свои механизмы, расплющит и перетрет доброхота. Не станет частью машины, как Стремжинский, который выпал из машинного ритма, перестал отвечать ее требованиям и был выкинут на помойку. Не будет бороться с машиной, требуя от нее добра, справедливости, упрекая за бездушное зло, как диссидентский писатель Дубровский, кидавшийся на гиганта с березовым прутиком, доводя себя до инфаркта. Не убежит от нее в иллюзорный мир, в языческие рощи и капища, как делает Кок, которого робот железной рукой извлек из священной дубравы и посадил в психушку. Не возвысится над машиной, подобно отцу Льву, призывая Бога разрушить сатанинскую башню, как разрушил Содом и Гоморру: Божья молния изменила направление удара, вонзилась в молящегося, лишила его рассудка. Не станет взрывать машину, как Саблин: машина уцелеет, а Саблин в дубовом гробу ожидает панихиды.

Он, Коробейников, художник и прозорливец, овладеет машиной без боя. Станет ее господином, описав ее валы и колеса, ее глубинные казематы и поднебесные башни. Создаст метафору, в которую, как в прозрачный кокон, поместит покоренную машину, укротит ее силой искусства.

Так думал он, спускаясь к Охотному ряду, чувствуя спиной холодный немигающий взгляд.

Часть седьмая Крест

56

Шли последние февральские снегопады, рыхлые, сырые, благоухающие. Коробейников чувствовал, как заболевает. Утром проснулся с тончайшей ломотой, не накопив за ночь силы и свежести. Нехотя отправился в газету, где с опозданием вышел его материал об очистных сооружениях. В коридоре попался Шор, который, после ухода Стремжинского, был восстановлен в правах военного корреспондента. Съязвил, увидев Коробейникова:

– Старик, ты пишешь об этом с таким знанием дела, словно всю жизнь проработал золотарем.

От нового шефа не поступало приглашения зайти. О Коробейникове словно забыли. Он не сетовал. После пережитых злоключений душа нуждалась в покое. Хотелось тишины, чтобы понемногу утихли боли и потрясения и заново устроилась его поврежденная духовная жизнь. Болезнь, которая в нем разгоралась, способствовала этому.

Вернувшись домой, он почувствовал озноб. Валентина заварила ему крепчайший чай, как любила бабушка. Он пил, согреваясь, с наслаждением думая, как уляжется в кабинете под плед.