Надпись

А в нем — мгновенный ужас, пронзительная, очевидная мысль. Болезнь, поразившая сына, — плата за его грех, за шальной поцелуй в такси, за проведенный с Еленой вечер, во время которого он вожделел ее, погружался в ее обольстительную женственность, отворачивался от этой тесной прихожей, маленькой детской спальни, от деревянных коньков, которыми играли дети, от милого, родного лица жены, на котором от постоянных хлопот легли первые неисчезающие тени.

Он наклонился к сыну, чувствуя, как горит и страдает его маленькое беззащитное тело, в которое вселился злой невидимый дух. Переполнил крохотные легкие, изъедает тонкие свистящие трубочки. И этот злой дух — его грех, которым он отравил сына. Тот гибнет из-за его отцовского вероломства, отступничества, отдавших на растерзание беспощадных сил драгоценный мир, основанный на верности, жертвенности и любви. Это ужасающее чувство вины было острым, страшным и очевидным. Мир, казавшийся бессмысленным скоплением несвязанных событий, побуждений и дел, обнаружил прямую связь его, Коробейникова, греха с благополучием его близких. Облетев по невидимым орбитам, побывав в чьих-то грозных беспощадных руках, грех ударил как молния, поразил острием хрупкое и невинное тело сына.

— Чего же ты ждешь?.. — торопила Валентина, теребя в руках какое-то полотенце. — Ведь он умирает!.. Неси его в машину!.. Пойду к соседке, пусть покараулит Настеньку!.. Нам надо скорей в больницу!..

Она продолжала метаться, беспорядочно хватая какие-то вещи. А в нем побуждение — надо немедленно перед ней покаяться, вымолить у нее прощение. Она простит, и грех его будет отпущен. Тот, Невидимый, Грозный, кто наслал воздаяние, возьмет назад свою молнию, выдернет из сына острие, и сын исцелится. Но не было сил признаться, и он молча стоял над сыном, слыша, как свистят его легкие и из маленьких приоткрытых губ вырываются стоны.

Пришла соседка, увещевала, успокаивала. Коробейников вынул из кровати сына, почувствовав, как мало весит его щуплое, горящее тело. Сын приоткрыл невидящие глаза и опять закрыл, не узнав отца. Жена укутала сына в одеяло, и Коробейников спустился по лестнице, прижимая сына, беспомощный в своем малодушии, жалкий в неумении сбросить с души разрушительное бремя. Жена, держа на руках Васеньку, что-то бормоча, всхлипывая, уселась сзади. А он погнал «Строптивую Мариетту» по ночной Москве, слыша за спиной тихие стоны, страстные всхлипы жены:

— Васенька, сейчас, мой милый!.. Глубже дыши!.. Не умирай, мой сыночек!..

Они мчались мимо огромного ночного автозавода с тускло горящими окнами, где на конвейере собирались машины, возникали поминутно новые рокочущие механизмы, и одновременно с их рождением на коленях жены умирал сын. Пролетали теплоцентраль с серыми тупыми градирнями, из которых, как из вулканов, валил пар, и рядом с их слепой мощью, угрюмым огнем топок сгорала и улетучивалась жизнь сына. Миновали бойню, где бетонные стены были пропитаны кровью, на мокрых цепях качались горячие туши, свесив языки, раскрыв огромные, в муке глаза, и среди убиенных животных и товарных составов, в которых ревел обреченный на заклание скот, умирал по его вине драгоценный, ненаглядный сын.

Он мчался по Москве с погибающим сыном, и грех гнался за ним по пятам, под фонарями, не отставая, принимая образ розовой птицы фламинго с женским лицом, перелетающей от фонаря к фонарю, или лазурной бабочки с обнаженной девичьей грудью и крохотными самоцветами вместо глаз. Встречные машины слепили. В летучих огнях, в проблесках металла и лака неслись жестокие длинноногие амазонки с голыми матовыми животами, вонзая в воздух острые каблуки. Среди безумных валькирий, окруженная женщинами в цветочных венках, вдруг возникала Елена, ее царственное, с торжествующей улыбкой лицо. И не было сил остановить машину, пасть на колени под фонарем и молить о прощении, чтобы Господь внял раскаянию, сохранил сына.

Они приехали в больницу, внесли сына в приемный покой. Утомленная пожилая сестра мельком взглянула на маленькое, выглядывающее из одеяла лицо.

— Разверните… Что случилось?.. Имя… адрес…

— Он умирает!.. Задыхается!.. Приступ удушья!.. Да сделайте что-нибудь!.. — плакала Валентина, не выдерживая вида равнодушной сестры, обшарпанных масленых стен, больничного лежака с несвежей простыней и мятой клеенкой. — Он умирает, наш мальчик!..

Пришел врач, спокойный, в накрахмаленной шапочке, пахнущий свежестью. Помог развернуть одеяло. Прикладывал блестящую трубку к голой, вздрагивающей груди сына, на которой сходились хрупкие, трепещущие ребра. Заглядывал сыну в рот, засовывая деревянную палочку. Сын плакал, открывая крохотный розовый зев, мучительно кашлял, переходя на свист.

— Аллергия… Небольшой отек дыхательных путей… Что-нибудь съел?.. Грибы?.. Ягоды?..

— Доктор, он не умрет?