Надпись

Коробейников созерцал панораму побоища, которую кто-то разворачивал перед его ошеломленными глазами. Ему казалось, что началось затмение солнца. Все так же ослепительно белел снег, покрытый дорожками человечьих следов, перечеркнутых клетчатой колеей бульдозера. Крутилось в синеве бесцветное светило. На картонной голове блудливой Лизетты блестела золотая челка из металлической проволоки. Но на все это набежала прозрачная тень. Недавняя радость и ликование превратились в бесцветный ужас, в реликтовый страх, от которого жутко взбухало сердце и слабели ноги. Казалось, в Коробейникове восстал и беззвучно кричал весь его род, вся измученная, истребленная родня, которую уводили под конвоем из дома, мучили на ночных допросах, вели по этапам, держали в бараках и зонах с пулеметными вышками. Бесстрашный и свободный писатель и вольнодумец, он вдруг почувствовал себя ничтожным, безропотным перед лицом невидимой безжалостной машины, которая вдруг обнаружила себя туманной, затмившей солнце тенью, помутившим рассудок страхом, тусклой бессердечной расцветкой грязно-зеленых автобусов. Захотелось уменьшиться, скрючиться, заслониться локтем, защищаясь от милицейского кулака, свирепого окрика, облака пара, вылетающего из жаркого, по-собачьи растворенного зева.

— Давай их всех в автобусы, капитан! — Человек в плотной куртке, в добротной кепке, единственный штатский среди серо-синих шинелей, повелительно приказал милицейскому командиру. — Осмотри грузовик, — кивнул на притулившийся у кювета грузовичок. — Посади за руль своего шофера.

Милиционеры повели пленных художников в автобусы.

— Сударь, батюшка, пошто пихаешься? Мне бы человечинки отведать, косточку берцовую поглодать!.. — Писатель Малеев сделал идиотское лицо. Перевоплотившись в олигофрена, растягивал рот в длинной акульей улыбке, смотрел на конвойного мутными рыбьими глазами.

Дщерь, безо всяких усилий изображая безумную ведьму, распустила длинные лохмы, задрала юбку, обнажая тощие ноги:

— Я беременна!.. Я с волком сношалась!.. Волчонка рожу!..

— «Среди миров, в сиянии светил, одной звезды я повторяю имя…» — отрешенно, нараспев декламировала ведунья Наталья.

— Товарищ капитан, мы не тунеядцы. Мы члены профкома научных работников экспериментального гравитационного центра. — Ее поводырь извлекал из кармана какое-то удостоверение, подсовывал под нос офицеру.

Кок, уловленный среди снегов, поколоченный, с полуоторванным рукавом, выглядел вполне шизофреником. Предъявлял человеку в штатском какую-то замусоленную бумажку:

— Доктор Брауде… параноидальный синдром… Ловейко — жалейко, русамы — усамы, Артюр Рембо — тебе бес в ребро… — забулькал, заголосил на неведомом праязыке, окружая себя непроницаемой магической защитой.

Всех подталкивали к автобусам, запихивали внутрь. Их мутные лица светлели сквозь немытые стекла.

Александр Кампфе извлекал из кармана респектабельное пухлое портмоне, предъявлял иностранный паспорт.

— Среди нас есть представители иностранных посольств. Надеюсь, будет соблюден статус дипломатической неприкосновенности, — пояснял он сотруднику органов.

— Кинокамеру придется изъять. После досмотра пленки аппаратуру вам вернут, — бесстрастно заявлял представитель власти возмущавшемуся оператору, у которого милиционеры отобрали кинокамеру.

— Ваши документы? — Капитан милиции обратился к Коробейникову. — Ведите его в автобус, — приказал он двум здоровякам милиционерам.

Все тот же ужас, парализующий страх, унизительное безволие и слабость испытал Коробейников, дрожащими руками пробираясь в карман пиджака. Был готов объяснять случайностью своего здесь появления, несвязанность с этими полубезумными, социально-опасными людьми, к которым не имеет ни малейшего отношения. Молодой известный писатель, корреспондент влиятельной газеты, он поддерживает усилия государства в борьбе с тунеядцами и фрондерами, шельмующими основы советского строя. Эта гадкая слабость держалась мгновение. Он осознал ее в себе как отступничество. Поборол непомерным усилием, предъявляя журналистское удостоверение, готовый стоически занять место в грязно-зеленом автобусе, разделить судьбу уловленных художников.

Капитан принял удостоверение. Вертел, разглядывал. Передал человеку в кепке. Тот некоторое время переводил глаза с лица Коробейникова на фотографию в документе.

— Разве вам больше не о чем писать? — спросил он, возвращая удостоверение. — В нашей жизни столько достойных примеров. Впредь будьте разборчивей в выборе тем, — вернул Коробейникову книжечку, отвернулся, теряя к нему интерес.

Иностранцы поспешно уходили туда, где стояли их автомобили. Коробейников, ссутулясь, шел к «Строптивой Мариетте», боясь смотреть на грязно-зеленые переполненные автобусы.