Надпись

Из теплого дворца он попал в метель, в дикое кружение снега. Слабо проступали размытые очертания соборов, серо-золотые тени куполов, мимо которых ветер гнал секущую пургу. Колокольня Ивана Великого была видна лишь у основания. Уходила своим мучнисто-белым стволом в известковую белесость, в неразличимую снежную муть. Там, в высоте, на трех черных, отороченных золотом обручах, была начертана надпись, которая могла разрешить все сомнения, обнаружить смысл бытия. По крупицам, в путешествиях, в книгах, в непроверенных догадках и мыслях, он отыскивал смысл, пускаясь для его обретения в рискованные авантюры, опасные злоключения, не сулившие откровений, а лишь умножавшие печаль неведения. Он стоял, запрокинув лицо. Чувствовал секущий наждак метели и молил, чтобы всемогущая сила подхватила его на снежных крыльях, воздела к вершине столба, обнесла троекратно вокруг колокольни и он прочитал золотую надпись. Но небесная сила не слышала его, оставляла на земле, занавешивала от него смысл жизни, погружая в метель, сквозь которую мутно проглядывали контуры колокольни, контуры размытого мира.

Вышел на Красную площадь. После парада и демонстрации она была пустынна, в цветных пунктирных разметках, направлявших движение войск. По брусчатке неслась метель, не задерживаясь на отшлифованном, черно-стальном, метеоритном камне.

На фасаде ГУМа оставались висеть громадные холсты с портретами членов Политбюро. Но если утром они казались величественными окаменелыми иконами с просветленными строгими ликами, то сейчас под них нырял ветер, теребил, волновал. Материя вздувалась и опадала, морщилась и натягивалась. По лицам пробегали непрерывные судороги и гримасы. Распухали и проваливались щеки. Выпучивались и сворачивались на сторону глаза. Кривились носы и губы. Казалось, под холстами шевелится и ворочается нечто безымянное, огромное, жуткое. Тонкая ткань не удерживала, а лишь слабо скрывала бесформенные уродливые массы, которые выдавливались из непомерных глубин. Лица вождей были тенями на вспученных волнах угрюмой лавы. Холсты казались ветхими декорациями, за которыми таилось неочерченное, бесформенное, жуткое. Лики чувствовали это жуткое подступившее давление. Содрогались, тяготились один другого, вступали в борьбу и схватку. Гримасничали, норовили укусить, садануть зубами, плюнуть. Среди знакомых, только что виденных лиц Коробейникову бросился в глаза странно улыбающийся Андропов, струящийся от невидимых, проносящихся под холстом течений.

Стоял, глядя на гигантские пузырящиеся портреты, чувствуя, как из-под них выдавливается в мир непознанное, безымянное будущее.

38

Коробейников шел по Неглинной, мимо магазина «Ноты», неприятного здания, нелепыми вавилонами напоминавшего загнутый гриф виолончели. Думал: в какую странную конструкцию сложились его отношения с людьми. Эта конструкция своими опорами и связями напоминала высоковольтную вышку, состоящую из пучков, лучей, перекрестий, где с другими людьми его связывали любовь, родственная нежность, дружеская привязанность, писательское любопытство, общность интересов, профессиональная солидарность, страстное влечение, меркантильная зависимость. Сочленения, соединявшие его с окружающими, были выполнены из разных материалов, обладали различной стойкостью, по-разному, с неодинаковой прочностью, скрепляли отношения. Среди прочных и незыблемых скреп были хрупкие и ненадежные, гибкие и шаткие, едва ощутимые и предательски зыбкие. И если отыскать самую уязвимую связь, ударить по ней и сломать, то потеряет равновесие и рухнет вся конструкция отношений, как упала однажды на его глазах высоковольтная мачта, великолепная, серебристая, наполненная воздухом и солнечной сталью, — завалилась, искря разорванными проводами, превращаясь в груду железного лома.

Едва воображение справилось с возникшим образом, помещая в пространственную лучистую схему лица жены, Таси, отца Льва, Елены, Васеньки, художника Кока, как на тротуаре, перед витриной с партитурами и скрипичными ключами возник Саблин, словно настойчиво, просился в стереометрическое изображение, где ему было уготовано место.

— Боже мой, Мишель, вот так встреча! — радостно сияли чуть выпуклые голубые глаза, румянились губы с чистым блеском зубов, красивое лицо источало неподдельное приятие. Голову Саблина украшала экстравагантная тирольская шапочка с остатками рябого пера. Он был облачен в длинное, похожее на шинель, пальто. В руках пузырился набитый до отказа портфель. Под мышкой торчал сухой березовый веник с серой, блеклой листвой. — Думал о вас, и вы материализовались из моих нежных дум. Видит бог, и вы обо мне думали!