Надсада

Чудный голос одетой в длинное платье средних лет женщины захватывал всех, кто в этот момент сидел в зале филармонии. Дива исполняла арию Нормы из оперы Беллини «Норма» – медленную, тягучую, выворачивающую наизнанку душу. Поднявшаяся по окончании арии волна людских эмоций ошеломила Белова, и, как это всегда с ним бывало в минуты особого напряжения, когда надо только сделать самый первый шаг навстречу неведомой опасности, он вдруг поднялся со своего места, мягко, но властно взял из рук Курицина букет цветов, с которыми тот пришел на концерт, и направился к сцене. К удивлению все того же Курицина, Белов спокойно поднялся на сцену и под ликующие выкрики людей в зале подал цветы диве, успев при этом приложиться к ее руке.

Такого Володьку Белова Куриный еще не знал.

Еще он подумал, что такой Володька Белов ему не нравится – слишком ярко и неожиданно проявлял себя приятель в особые минуты душевного подъема.

«Выходит, и он способен чувствовать… – размышлял, глядя тупо прямо перед собой. – А тоже, разыгрывает из себя простофилю… Черт разберет эту породу беловскую… Такой и правда – стопчет и не заметит… Надо бы быть с ним поосторожнее, иначе все что угодно можно ожидать…»

В чем быть с Беловым поосторожнее и чего можно ожидать от Белова – Виктор Николаевич додумать не успел, потому что концерт продолжался, а Курицин знал и понимал музыку, что позволяло ему несколько свысока посматривать на прочий люд, как бы высоко этот люд ни залетал. Однако впечатление от концерта было испорчено, и он уже не мог сосредоточиться в полной мере: ерзал на стуле, принимался разглядывать затылки впереди сидящих, перебирать в памяти названия знакомых опер.

Белову не было дела до сложных переживаний приятеля, потому что он уже пребывал в том мире, в котором Курицину места не нашлось. В особые минуты состояния духа он вообще имел способность сосредоточиться в самом себе и на самом себе, кто бы в эту минуту ни находился с ним рядом. И где он пребывал в такие минуты, как высоко залетал или как низко падал, не дано было знать никому.

* * *

Среди привычных дел, которыми занимался, Белов не забывал о своем последнем посещении Иркутска, которое привнесло в его жизнь совершенно новое, пока еще не до конца осознанное, ощущение грядущих перемен. Он мотался по лесосечным бригадам, нижним складам, пилорамам, что-то выговаривал мастерам, встречался с приемщиками продукции, кого-то наставлял, время от времени посещал мэра Курицина, возвращался к ночи домой, проглатывал одну-другую чашку чая, падал в постель и проваливался в крепкий сон уставшего человека, которому больше ни до кого и ни до чего нет дела.

Марина помалкивала, теща поджимала губы – муж и зять не обращал на них никакого внимания, пребывая в своих, одному ему ведомых, мыслях. Он похудел, и это было заметно, похудел лицом, фигурой, отчего как бы увеличился ростом.

Он будто торопился доделать какие-то свои срочные, неотложные дела, чтобы высвободить время для дел еще более срочных и неотложных.

Так оно и было: Белов хотел еще раз, перед отъездом Людмилы в Петербург, провести с ней дня два-три, а там уж как бог даст: он понимал, что возвратившись в свою стихию, Людмила Вальц окунется в суету светских тусовок, поездок за границу, концертов, и ему, Владимиру Белову, в той ее петербургской жизни, может быть, не останется места.

От таких мыслей сердце его сжималось, и никогда прежде не испытанные им чувства заставляли гнать машину на дальние лесосечные участки, где он по-своему наводил порядок, не скупясь на крепкое матерное слово.

Он не позвонил Леокадии Петровне и не сообщил заранее о своем приезде. Не стал и открывать дверь своим ключом, а накрыл ладонью звонок, некоторое время помедлил и слегка надавил. Прислушался.

За дверью раздались голоса сразу двух женщин: обе, громко разговаривая, приближались к двери.

Белов выпрямился, пытаясь сообщить лицу подобающее выражение, но тут же одернул себя.

«Что я, актеришка какой-нибудь, в самом деле, – подумал с досадой. – Уже в собственную квартиру не могу войти нормально…»

– Владимир Степанович, какая радость, что вы приехали, – всплеснула руками Леокадия Петровна, но Белов видел только ее дочь, которая стояла чуть поодаль от матери.

Людмила Вальц смотрела как бы исподлобья, и в глазах ее он читал неподдельную радость. Она ждала его, Владимира, и он это теперь хорошо понимал.

Леокадия Петровна сказала еще какую-то дежурную любезность, взглянула на Белова, на дочь, тихо повернулась и ушла в глубь квартиры.

А они – Белов то есть и Людмила Вальц – медленно, повинуясь какой-то неведомой силе, качнулись навстречу друг друга. И он услышал прерывистые слова:

– Я ждала вас… Тебя… Думала: уже никогда не приедешь.

– Но я же приехал, – так же тихо, сдерживая дыхание, отозвался он, прижимая к себе горячее тело женщины. Любимой женщины, в чем он теперь уже не сомневался.

– Ты… Ты думал обо мне? – спрашивала она, заглядывая в его глаза.

– Я только о тебе и думал…

– Правда?.. – не верила.