Наедине с суровой красотой. Как я потеряла все, что казалось важным, и научилась любить

Хотя он смеялся, снова и снова пересказывая эту историю, по его растерянному тону было ясно, что каким-то образом я нарушала правила.

Такой аппетит ставил меня за рамки поведения, считавшегося приличным для женской части нашей семьи. Мой вкус к жизни распространялся отнюдь не только на еду; у меня была склонность набрасываться на мир, вбирая его весь целиком. «Мой маленький бычок», – называла меня Барбара – миниатюрная, вся в жемчугах и бриллиантах бабушка. Коленки у меня были вечно ободраны, кожа на локтях – груба и суха, плечи и ступни – слишком велики, волосы все в колтунах. Мне хотелось контактов со всем и вся, но я жила под пятой семейных ожиданий: Почему я не могу быть более утонченной? Более женственной? Я облизывала тротуар, потому что мне нравился вкус грязи, и выкапывала дождевых червей после ливня, чтобы посмотреть, как они вытягиваются и извиваются в пластиковом тазу в гараже, где я их держала. Я была уверена, что мир полон тайн, и жаждала собрать их все в один кулак. Когда мне было четыре, я прыгала на родительской кровати перед трюмо в нашем трейлере в Саннивейле, штат Калифорния, говоря матери, что когда-нибудь однажды запрыгну внутрь зеркала и уйду жить к маленькой девочке, которую видела там. Потом, став старше, я гоняла наперегонки на роликовых коньках с воображаемыми друзьями по внешнему выступу тупика в районе Залива в Сан-Франциско, где мы жили пару лет подряд: нас мотало по всему Западу, поскольку папа служил в ВВС США, – меня, моих братьев Криса и Стива, с которыми мы были близки по возрасту, моих родителей и нашу собаку Митци.

– Иди оденься! – гремел дедушка Пит, когда я голяком носилась по дому – в три, в пять, в семь лет. Такая безудержная жизнерадостность не могла не внушать тревоги.

Однажды, стеная из-за полного отсутствия у меня какого бы то ни было изящества, бабушка Барбара, которая никогда не оставляла попыток заставить мои волосы ниспадать локонами, а руки – лежать на коленях, растянула мои пальцы в аккорд на игрушечном рояле, что я получила в подарок на Рождество, и воскликнула:

– Эти ручонки, эти пухлые маленькие ручонки! – словно форма моих конечностей была неким изъяном характера, за который меня следовало призвать к ответственности.

Мое будущее явилось в обличье двух кукол, подаренных мне: одна была монахиней в черно-белом облачении, другая – невестой, одетой в белое кружево с вуалью. Я, не говоря ни слова, уложила обеих в коробки и убрала на полку в своей спальне, где они и оставались вплоть до того дня, когда я отрубила голову невесте для школьного проекта по ИЗО, а монахиню похоронила на заднем дворе.

Я ненавидела кукол.

Хоть в вечерних новостях не раз показывали сюжеты о женщинах, сжигавших свои лифчики, моя семья, управляемая старосветским чванством отца-итальянца, оставалась непроницаемой для социальной революции, чей эпицентр находился всего в каких-то пятидесяти милях по побережью Залива от нашего первого настоящего дома. Вместо хиппи и Хейт-Эшбери[9] мне рассказывали о Вьетнаме и серийном убийце Зодиаке, безликом чудовище, – как мне казалось, оно рыскало в кустах на моем пути в школу.

Мы переехали в Милпитас, штат Калифорния, – городок, расположенный у шоссе Нимиц на «вонючем выезде», названном так из-за того, что тамошний воздух был густо напитан торфяным запахом коровьего навоза и солончаков, – прямо перед тем, как я пошла в школу. Местные горы были покатыми и зелеными, пусть и вечно затянутыми пеленой тумана и – уже в те времена – смога. Наш покрытый золотистой штукатуркой дом, ютившийся в последнем дворе на краю спального микрорайона, был вполне терпимым жильем по сравнению с трейлерами, в которых мы жили прежде – поначалу в Неваде, где я родилась, а потом в Саннивейле, где после Невады был расквартирован мой отец. У нас впервые появились собственные стиральная и посудомоечная машины, и отец невыносимо хвастал тем фактом, что ему было позволено выбрать не только цвет дома, но и бытовые приборы цвета авокадо и двухцветный жесткий ковер. Это же упрочение социального положения!

Мой вкус к жизни распространялся отнюдь не только на еду; у меня была склонность набрасываться на мир, вбирая его весь целиком.