Наёмный самоубийца, или Суд над победителем (СИ)

Худые времена настали: гибриды пластика и стали, что населеньем новым стали в руинах прежних городов, — о людях помнить перестали, ведь их немногие застали, и те давно уже устали от человеческих оков. И появились активисты — назвав себя «агуманисты», они плодились очень быстро, как в прошлом рать лесных грибов. Людей они не признавали, их жалким вымыслом считали: нелепым было, чтоб когда-то создали думавший металл, который бегал, ездил, плавал, был сверхогромным и сверхмалым и с неба молнии метал.

А мехос наш, жену собравши, свою частицу передавши, об этом тоже размышлял, но взглядов их не разделял: читая Канта и Спинозу иль сочиняя стихопрозу, мозг позитронный над вопросом извечным долго он ломал; и взгляд, с тоской или угрозой, свой устремлял в глубокий космос, но там ответ не наблюдал.

В краю, где ржавые кентавры и исполины-мехозавры ведут борьбу среди камней за то, что им всего важней, на груду ветхих запчастей своих врагов перебирая, — не жили и не умирали творенья живших здесь людей…

Бумажный лабиринт

Если бы все дороги, что я прошёл, отметить на карте и соединить в одну линию, она выглядела бы в виде минотавра. Пабло Пикассо

Вздохнув, Букашкин поднял взгляд на вавилонский зиккурат: внутри, под гнётом бюрократов, царил кругом кромешный ад. За лабиринтом коридоров, не слыша долгих уговоров, чиновник, будто злобный боров, ногами бисер попирал: в рабочий день он принимал лишь раз в году, когда в бреду к нему приходят поутру все те, кому не по нутру тот вор, что здесь сидит на воре. Народ, терпя нужду и горе, спешил здесь очередь занять: в ней мог стареть и умирать, напрасно грезя о просторе, где будет тишь и благодать.

Букашкин, верный сын Отчизне, свою лицензию для жизни спешил в то утро продлевать: чиновник принимает в пять и ни минутою позднее, в часу, когда он чёрта злее и без суда готов распять.

И, вымогая нагло взятки, подвластный воле левой пятки, дела водил здесь бюрократ: чужому горю только рад, он от гордыни раздувался и на прошенья ухмылялся, шипя, как подколодный гад. Простой, без званий и наград, Букашкин, добрый честный малый, пред ним краснел, как перец алый, высокомерья чуя смрад.

Чужие муки замечая и превосходство ощущая, чиновник Тапкин во сто крат сильнее исходился ядом и, осыпаясь брани градом, переходил порой на мат.

Букашкин, кулаки сжимая и слушать хамство не желая, хребет чиновнику ломая, почуял серы аромат. Чинуша, семя бесовское, повёл пробитой головою, и вот — на прежнем месте двое воров, холёные, стоят.

Напрасно воздух сотрясая, толпу на помощь призывая, Букашкин бился, но явился за ним приехавший наряд. А бюрократы, усмехаясь, пустых угроз не опасаясь и посторонних не стесняясь, герою дерзко говорят, что племя гидры бюрократской сведёт всех до могилы братской, покуда против силы гадской не соберётся стар и млад.

Мотылёк

Наше счастье всегда в полёте. Нет гнезда у него, только крылья. Поль Элюар

Глубокая мысль долгое время переплывала из века в век контрабандной, сокрытая от посторонних взглядов в трюмах книжных кораблей. Достигнув очередной гавани, она принялась кочевать от сознания к сознанию, множась и пробираясь меж зарослями слов и дебрями страниц, где лишь внимательный и опытный охотник мог уловить и поймать её в свои силки. Одним из этих охотников оказался поэт, проживавший в доме, изукрашенном наскальными росписями современных неандертальцев.

Поэт отличался необычностью стиля и формы повествования, совмещая в простых и понятных каждому образах серьёзные рассуждения о богословии, философии, истории, политике, искусстве и фольклоре, объединяя их необычным, подчас парадоксальным образом. Разумеется, многие поэты не были оригинальными в своём стремлении быть оригинальными, но в данном конкретном случае необычность и новаторство не были сознательными задачами, а просто рождались, естественно и непринуждённо, в процессе обсуждения близкого и важного для поэта.