Наган и плаха

Потом за кружкой пива с дружком-коллегой, он деланно обижался, что дёрнул его за пиджак, высунув лапу из клетки, сам Глазкин, да ещё засверкал на него глазищами так, что у него язык отнялся, садись, мол, нечего злить народ. А народ действительно… Словно с ума все посходили, лишь меру наказания прослушали, орут, тычут транспаранты и плакаты, чуть ли на трибуну не лезут, а на плакатах жуть читать: «Смерть продажным судьям! Председателя Глазкина расстрелять!» да похлеще ругательства и проклятия.

— А Глазкин мне шепотком-то, шепотком, — оторвал губы от кружки Кобылко-Сребрянский, — червонцем отделался, считай, дело выиграно, своё получил.

— И он прав, Модест Петрович, — выуживая нос из пивной пены, соглашался запьяневший коллега-дружок, адвокат Звонарёв-Сыч. — Мой подзащитный Френкель, гусь тот ещё, взятки драл, паразит, не пропуская ни одного клиента. А, извиняюсь, баб?! Баб скольких поимел на той же ниве, шельма!.. Подумать только, уборщицей семидесятилетней и той не побрезговал!

— Слышал я про твоего шалуна и не то, — ухмыльнулся Кобылко-Сребрянский. — Девиз над своим столом смастерил, чертяка: «Не пропущать и мухи, ежели ещё шевелится!»

— Брешут!

— Брешут, конечно.

И оба расхохотались.

— А ведь старушенция — иуда. Нет, чтобы посчитать за праздник, его же и сдала! — стихая, напомнил Звонарёв-Сыч. — Как она его драконила на скамье подсудимых! Считай, всё дело повернула с вашего Глазкина на старого ловеласа, а?.. Разбудила судей, которые засыпать начали. Какова каналья!

— Да-да. Забавная особа.

— Не будь охраны, последние волосы с его плешки повыдёргивала бы!..

— Ну ты ещё скажи — гуси спасли Рим.

Они ещё посмеялись. Звонарёв-Сыч полуобнял старшего коллегу насколько позволила рука, поцеловал бы в щёчку, но не дотянулся:

— И всё же с задачей мы справились. Победа бесспорна! Моему, правда, тоже червонец отмерили да пять по рогам[29]…

— Недоволен?

— Ну, Модестушка, дорогой мой учитель, твой всё-таки председателем губсуда значился. Всем заправлял, всеми командовал. Про него свои же судьи трепались: и указания давал, какое делишко похерить, начальника какого из дерьма вытянуть… Лизали ему ножки судьи, никуда не попрёшь.

— Вот воспитал я себе преемника! — грохнул по столу кружкой Кобылко-Сребрянский. — Вот очакушил ты меня, молодец, так очакушил! Не ожидал сей благодарности.

— Так это ж конкретное дело, Модест Петрович! — расплылся в любезностях его младший товарищ. — Я ж это вроде для разборки ситуации. А так я вам век благодарен! На вас, можно сказать, как на икону молюсь. В каждом судебном процессе каждое ваше слово ловлю, записываю в книжечку специальную, чтоб не забыть.

— Вот сукин сын! — покачивал лысой головой тот, ещё не остыв и отхлёбывая из кружки. — Вижу, как ты мне благодарен, пивом поганым поишь, вместо того, чтоб коньячка поднести или водочки. С клиента своего, еврея, мало содрал?

— Да я… да вы… — совсем смутился оплошавший ученик.

— Так ты моего Пашку Глазкина председателем смел назвать? При мне, который, ты знаешь, до сей адвокатской каторги два десятка лет настоящим председателем суда оттрубил? Какой, к чёрту, он председатель?! Забулдыга и бабник! Сам же, дурак, признавался. Помнишь, что он Пострейтеру отвечал про себя?

— Как же! Конечно…

— Ничего ты не помнишь! — снова грохнул по столу кружкой товарищ. — Сначала козырять вздумал балбес: «Бывший член партии, отец из кузнецов, сам пролетарского происхождения…» Да кому это нужно? Кого разжалобить хотел? Пострейтера, зубастую акулу, который таких, как он, в своей практике видал-перевидал! Даже тот гадёныш с завода, как его?..

— Общественный обвинитель Гурьев, — подсказал ученик.

— Обозлил и против себя его настроил. Бестолочь! Вот кто мне в подзащитные попался! В растрате признался, на водку стал валить да на невесту свою, умницу. Она — золотце, светлая голова! Она ему, подлецу, конечно, этого не простит. Бросит его и правильно сделает. Она ведь столько деньжат на него угробила и своих, и отца! Да что ей деньги!.. Она с местным актёришкой Задовым два или три раза в столицу моталась к дружку их общему — важному человеку в самом Кремле. Тот в этом городишке губернским комитетом большевиков командовал.

— Важная птица! — охнул ученик.

— А я что говорю? — отхлебнул пива учитель, прополоскал подсохшее горло. — Только тот секретарь бывший, став большой шишкой в Москве, наклал на них обоих, и на актёра, и на Глазкина, а выгнав Задова, наказал носа больше не совать, чтобы репутацию его не подмочить.

— Кем же он там в Кремле?

— А тебе зачем?

— Ну…

— Вот и не нукай. Мы для них — грязь под ногами.

— Извини, Модест Петрович, — видя, как разговорился учитель, как покраснели его глаза, младший заёрзал на стуле. — Может, закажу я ещё по кружечке?

— Закажи… чего ж… — всё хмурился тот, не остывая. — Мой клиент много корчил из себя, как я его ни уговаривал… Дурак! Могли бы и на меньшей срок надеяться…

— Неужто?

— Сомневаешься?

— Я право…

Принесли свежую порцию пива.