Наган и плаха

По звонку Отрезкова следователь Громозадов отзывался докладывать приговор суда на Глазкина. Замечаний начальства не вызвал, то было пустой формальностью, хотя подначивали Козлов с Борисовым, что причитается с Демида, за такой вызов, ибо есть это вид на будущее, ожидает его повышение в должности. Так что упаковывал чемодан Громозадов с надеждой и радостью — быть ему теперь старшим следователем, ровней этим двум асам!

Засобирались и Козлов с Борисовым. У обоих расследуемые дела приобрели завершающий вариант, требовалось согласовать главную позицию — соединять ли их в единое производство, кто тогда станет руководителем, а кому оставаться в помощниках и, следовательно, тянуть лямку — рубить хвосты[30], устранять недостатки, писать обвинительное заключение — рутина нудная и муторная.

Козлов места не находил, веселился, хотя особо вида не подавал, предчувствовал: ему Берздин будет благоволить — на днях начал давать показания Пётр Солдатов, считай, дело в шляпе, остальные его подопечные давно признались, единственное беспокоило — не желал Солдатов собственноручно явку с повинной писать. Воротил физиономию, обросшую густой бородой, крякал, как селезень:

— На себя ксиву катать рука не подымается. Никогда такого не было. С малолетства.

— Ты что же, Пётр Семенович, с детских лет по карманам шарил да в приютах обитался? Шаришь, словно вор в законе, и их законам поклоняешься?.. Ты — видный человек, — льстил ему Козлов, заигрывал. — По всей Волге имя гремит знатного рыбного дельца. Вся страна газетки расхватывать будет, когда процесс начнётся. Получишь по суду фигню, а не срок, а прославишься навеки! Ещё пуще славить будут!

— Я загремлю, всех ребятушек своих сдамши. Вот какая слава меня ждёт, — мрачно басил Солдатов. — Ты из меня совсем уж дурака не делай. Не тот Пётр Солдатов, чтоб в хитростях твоих не разобраться. Не мечи икру передо мной! Ты государева собака, ищейка, вот и делай, что велено! Но с достоинством! Меня не унижай глупостями. Я признался тебе — ты записал, вот и все наши отношения, а каяться да слёзы лить ни перед тобой, ни в суде не стану. И в пособники тебе, в стукачи, не гожусь. Стар, чтоб седую голову позорить!..

Сообразил вовремя остановиться Козлов, почуял, — ещё одно его слово, и лопнет мало-мальски налаженный контакт с арестованным, замолчит навсегда Солдатов, слова из него побоями не выдавить. А ведь налаживалась связь с главным арестантом из нэпманов, чуял это нутром Козлов, но где-то, сам не заметив, надорвал тонкую нить. Утёр бы тогда нос он самонадеянному зазнайке Борисову, у которого концы с концами так и не сходились — выпадал закопёрщик всех взяточных махинаций Попков. Скажи слово Солдатов, всё бы в один миг и слепилось: к Попкову в Саратов стекались все денежки взяткодателей; преемник его, Дьяконов, перевозил их сам сумками, вручал шефу регулярно в чётко означенные дни. Но Дьяконов Борисову не признавался, хоть и играл тот ловко с ним во всевозможные психологические ловушки, ставил коварные капканы — не помогало. Берёг вор шефа, надеялся, что ему тем же ответит, когда до суда дойдёт, вытащит всеми правдами и неправдами. Попков вёл себя нагло, его за руку с поличным не прихватили, доказательств — никаких, деланно обижаясь, грозился жалобами самому товарищу Сталину, однако ни одной официальной ксивы не подал даже Берздину, не сердил краевого прокурора. Зато Дьяконов застрочил всех, он в таком количестве катал жалобы, что получал Борисов их чуть ли ни каждый день, складывал в кучку до вечера, а ночью читая, глотал таблетки и мучился бессонницей.

— Не бичуй себя, — посмеивался над ним Козлов. — Ничего ты в тех письмах дельного для следствия не выловишь, хорошего и полезного ни один дурак не напишет. Я вон рву их да в ведро железное, горят с таким сладостным запашком, одно наслаждение. Иногда напоминает дым гавайской сигары.

— Гавайской? — в свою очередь, зло издевался над ним Борисов. — Да ты хоть раз ее пробовал? Сталин и тот перебивался «Герцеговиной Флор»…

Собраться-то ехать в Саратов они собрались, но откуда загвоздки не ждали, заявился вдруг Фринберг. Не иначе сболтнул Громозадов, больше некому, так как за всё время их пребывания не виделись ни Козлов, ни Борисов с Наумом ни разу. Слали в канцелярию для сведения кое-какие бумаги по надобности, Сисилия Карловна подавала их и.о. губпрокурора, тот знакомился, ставил печати при необходимости. Такая форма общения устраивала стороны, и вдруг припёрся собственной персоной в кабинет к Борисову. Козлова Наум как-то сторонился, будто побаивался.

Борисов вышел из-за стола, выпроводил бывшего у него человека, поднял подбородок:

— Чем обязан, Наум Иосифович?

— Вот, передать велено приказ Густава Яновича…

— Так Сисилия Карловна на это? Или приболела?

— Устный, устный приказ. По телефону только что полученный.

— Так вы говорили лично с товарищем Берздиным?

— Имел, так сказать, удовольствие.

— А мы с товарищем Козловым к нему собирались… А он, значит, опередил… Поездка наша, значит?..

— Нет-нет! Ни в коем разе. Не отменяется. Как можно! Я к вам по другому поводу.