Наглец

— Что, потому что у меня на твоей почве крыша поехала? — качаю головой: вот это самомнение… — И это я-то охренел? На самом деле я вообще не уверен, что ты достойна хоть какого-нибудь захудалого дворника с корочкой из ПТУ, но я, очевидно, где-то в прошлой жизни жёстко накосячил, раз небеса решили, что влюбить меня в тебя — отличное наказание за грехи.

Пока Полина с ошалелым лицом переваривает мои слова, я огибаю её, пряча удовлетворённую ухмылку, и уже у самых дверей получаю в спину её ответ.

— Катился бы ты обратно в ад, Матвеев, — вздыхает она. — Твоя родня уже по тебе скучает.

— Только после тебя, красотка, — всё же ухмыляюсь, не оборачиваясь. — Ты тоже уже слишком долго не была дома.

Слышу удаляющийся цокот её дурацких шпилек перед тем, как выйти на свежий воздух, и разочарованно вздыхаю.

Лицо держать получается отлично.

А вот чёртовы чувства рвутся из-под замка.

Глава 5. Полина

«Я, очевидно, где-то в прошлой жизни жёстко накосячил, раз небеса решили, что влюбить меня в тебя — отличное наказание за грехи».

Эта фраза преследует меня уже неделю — куда бы я ни пошла, чем бы ни была занята, она назойливо стучала о стенки черепа, не желая исчезнуть, а сердце отчего-то ёкало, стоило мне мысленно произнести слово на букву «в».

Слово, которому нет места в моей жизни.

С каждым днём я всё отчётливее чувствовала, что Матвеев отдаляется от меня — есть чему радоваться!

Вот только на душе отчего-то скреб экскаваторный ковш, и совершенно не хотелось праздновать «победу».

Вообще я не тот человек, который поддаётся хандре и прочей пробивающей на сентиментальность хрени; у меня никогда не было желания закрыться в квартире и плакать над какой-нибудь сопливой мелодрамой, поедая мороженое. Прежде любые трудности, возникающие на пути, лишь ещё больше подстёгивали меня к действию — заняться собой, когда издевались над внешностью; стать невестой самого завидного холостяка города, когда сказали, что с моим характером замужества не видать; получить престижную работу, когда говорили, что таким безродным, как я, ничего в этой жизни не добиться… В конце концов, почувствовать гордость от того, что этот наглый самоуверенный засранец наконец-то оставил меня в покое!

Но именно это и заставило меня купить себе проклятое ведёрко фисташкового мороженого, включить ненавистную «Собачью жизнь» и захлёбываться дурацкими слезами в полном одиночестве в обнимку с подушкой.

А после случилось и вовсе что-то запредельно невразумительное: в голову полезли воспоминания о детстве — том отрезке времени, который был ещё до моего похода в школу; до того, как я окунулась в общественную жизнь и поняла, что грязь бывает не только на дороге, но и в людях. Вспомнила, как мама заплетала мне косы, долго-долго расчёсывая непослушные кудрявые пряди; как пекла мою любимую «Шарлотку», которая у неё всегда выходила пышной и невообразимо вкусной; как папа таскал за уши моих обидчиков, посмевших дёрнуть меня за косичку или распустить бант, который мама старательно завязывала мне каждое утро. Я вспомнила, каково это — просто быть человеком без постоянного самоконтроля, которым я перестала быть слишком рано и ради неправильной цели.

Но отступать я не привыкла.

Да и уже слишком поздно.‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌

* * *

От окончательного позора меня спасает то, что Богдан уже давно спит — не знаю, что бы он подумал, увидь меня в таком состоянии на полу посреди ночи. Скорее всего, ничего хорошего — решил бы, что у меня не все дома и посоветовал бы обратиться к психологу.

И в какой-то степени был бы прав.

Обвожу глазами комнату, пытаясь успокоиться, и обращаю внимание на фоторамку — самую обычную, из тёмного дерева с меленькими завитками на уголках; на фото запечатлены три человека: мои родители (ещё совсем молодые) и я в пятилетнем возрасте. Мама с папой смотрят на меня, в то время как я широко улыбаюсь — даже не знаю, способна ли нынешняя версия меня на подобную открытую и искреннюю улыбку. Фотография была сделана в мой день рождения — присутствовали только самые близкие родственники; я помню, что мамина мама принесла мне огромный букет полевых цветов (мы тогда жили в деревне), который я всё никак не могла оставить в покое, тыкая цветами в лица каждому из присутствующих на празднике. Это был мой первый день рождения, который я помню — почему-то все воспоминания раньше девяносто восьмого года я помнила лишь обрывочно, и далеко не все из них были приятными.