Наглядные пособия

Каких только странностей не найдешь в здешних закромах! Кое-какие товары выглядят в высшей степени сомнительно, как, например, вот эта штуковина вроде окаменелой пурпурной цветной капусты или продолговатый, землистого цвета корнеплод с глазищами куда более убедительными, нежели глазки на картофеле. В целом я стараюсь держаться знакомых вещей: не могу же я приставать к одноязычному персоналу, сжимая в одной руке здоровенный овощ неправильной формы и вопрошая: «Да что ж это такое, во имя всего святого?» Вот поэтому, наверное, я и застряла перед россыпью огурцов, глубоко погрузив в них руки, щупая, тиская, думая о Питере. Как ему, однако, подходит это имя[29].

Разумеется, он не нарочно; нарочно такого не сделаешь. Ну не псих ли — так вот прямо взять да и слинять, ни словечка, ни номера телефона — ничего. Конечно, псих: разве нормальный человек меня бы оставил, nicht wahr? На самом деле я больше не вспоминаю о нем так уж часто, да практически вообще не вспоминаю, кроме как в определенные часы всякий день: просыпаясь, и поздно вечером, и в три утра — а я всегда пробуждаюсь в это время, выныриваю, проплавав с час в подводных глубинах сна. В чудное же положение я попала: скучаю не по сексу, а по сексу именно с ним. Трахаться — это было не по части Питера, — шутка вселенского масштаба, девушки! — ширево оставляло его не столько расслабленным, сколько равнодушным. При этом ствол его был из тех, что всегда примерно одного размера, вставший ли или нет. Когда я первый раз расстегнула ему джинсы, в женском туалете одной дыры в Торонто, там еще регги наяривали, хрен так и вывалился наружу, откинулся, точно подъемный мост, — Питер заталкивал его в штаны сложенным вдвое, только так и можно было с ним ходить, не возмущая общественного порядка.

Он был (или есть?) родом шотландец, художник из Глазго, работал в магазине звукозаписи на Квин-стрит. Не киношный шотландец, никакого тебе шарма, или чарующего провинциального акцента или складчатой улыбки, сдобренной ошметками хаггиса[30], — просто-напросто неухоженная, долговязая личность с нестрижеными патлами, что поседели до срока от вечного долгового стресса. Когда мы познакомились, мы были ровесники, обоим — по тридцать два, во всяком случае, он сказал, что ему как раз столько. В разные дни ему можно было бы дать в три раза больше — либо в два раза меньше. Волосы, покрывающие голову и припорошившие бесплотное тело, создавали вокруг него серебристый нимб. Стоило ли удивляться тому, как все вышло, в жизни не встречала такого до мозга костей ненадежного типа, это-то мне в нем и нравилось. Он даже соврать не давал себе труда. Как он мог предать чье-то доверие, если верности не принимал и не поощрял? Когда ты с ним, он тут — более-менее, в данный конкретный момент; лучше о нем сказать нельзя, и хуже тоже. Все остальное человечество, оно такое: намерения у людей самые добрые, а потом все неизбежно обламываются и ужасно по этому поводу переживают, нет-нет, они не хотели тебя обидеть, ля-ля, тополя. Что радовало в Питере, так это то, что никаких намерений у него вообще не было — сверх следующей дозы.

А упоминала ли я о том, что Питер обожал целоваться? Без потрахушек я отлично обойдусь — большинство ребят, кто этим балуется, вообще ни о чем не думают, кроме себя, — а вот без поцелуев я — ну никак. Мы, бывало, валялись на матрасе на его промозглом, арендованном в долг чердаке и часами лизались от таска до чейфа, его язык — у меня во рту, мой указательный палец кругами скользит по внутренней части его крайней плоти. Я-то в наркотиках не нуждалась — по крайней мере ни в чем таком, чем ежедневно закупался Питер; его кисловатый, с плесневым привкусом пот сулил достаточно эйфории. А я рассказывала, что курил он беспрерывно, и слюна у него была темная от никотина? В те времена на моих рубашках всегда красовались коричневые пятна: круговой след его губ над соском, и крохотные бурые потеки засохшей крови. Повсюду.

Ближе к концу мне следовало самой догадаться, к чему дело идет — потому что Питер наконец-то начал меня трахать. И я, что так наловчилась работать и пальчиками, и ручками, и сосать спереди, и ласкать сзади его вялое, безвольное тело, — я две ночи подряд бывала разбужена — в первую ночь до того, во вторую — после. Ощущение было такое, словно тебя оседлало привидение, у которого только один мускул и действует; и под закрытыми веками у меня вспыхивали алые огни, когда он, так сказать, доставал до дна, и еще раз, и еще, и еще. Это была чистая суходрочка: за все время нашего знакомства он кончал не более полдюжины раз, да и то не в меня. Однако ж у него случались, как сам он говорил, «внутренние оргазмы»: тогда ребра его погромыхивали у моих грудей, а костлявый таз взбрыкивал как лошадь-аппалуса[31]. На вторую ночь, когда он начал потихоньку выводить член, что неизменно требовало времени и осторожности, я взяла его в руку — попробовать, как у него там. Он застонал, зарывшись в мои волосы, и изгваздал мне темной слюной весь затылок.