Нагота

Он знал, как пройти в хирургическое отделение, знал, что никто его не остановит. Но его не покидало чувство, будто он мелкий воришка или просто назойливый тип, обманным путем пробравшийся туда, где находиться у него нет ни малейшего права. Вот сейчас, сейчас его увидят, задержат, потребуют объяснений, пристыдят, прогонят. К счастью, в коридоре было людно. Никто не обратил на него внимания. Вокруг стола дежурной сестры толпились молодые люди, другие сидели у телевизора — шел футбольный матч.

Эгоист. Немыслимый эгоист. Всегда и всюду думает о себе. Только о себе. Даже теперь, когда Либина жизнь висит на волоске. И любовь к отцу — тоже сплошной эгоизм. Отец был его китайской стеной, его теплицей, залогом легкой жизни, исполнением любого желания. Любить отца было нетрудно. А что он давал взамен? Чем помог отцу в тяжелую минуту? Что вообще он знал о его тревогах, неудачах? Это его не касалось. Должно быть, по той же причине и с матерью его ничто «не связывало». А если и она несчастна? Только права и никаких обязанностей. Удобно и выгодно...

Дверь открылась с шумом. В коридоре спиной к нему стояла сестра в белом халате, разглядывая на свет ампулу. Сестра обернулась.

— Вы куда? На сегодня посещения окончены.

В ее больших цвета незабудок глазах, как и в ровном, приглушенном голосе, не было никаких эмоций. С головы до пят вся стерильная, жесткая и холодная. Достаточно было ее увидеть, чтобы понять: пробудить в ней сочувствие не удастся.

— Я хотел узнать о самочувствии Либы Марцинкевич. Доктор сказал, чтобы я пришел попозже.

— Не знаю. Без разрешения врача...

— А где его можно увидеть?

— Врач на операции.

— Спасибо. Извините. Но, может, вы могли бы сказать... Ей лучше?

— Ничего не могу вам сказать. Она спит. После операции всегда спят.

— Может, ей что-то нужно, понимаете, у нее тут никого из близких.

— Не думаю. В течение часа вы, по крайней мере, пятый наведываетесь.

— Не может быть!

— До пяти я как-нибудь умею считать. Последние двое ушли несколько минут назад.

Сестра сунула ампулу в карман халата и двинулась на него, что было недвусмысленным намеком оставить помещение.

Из соседней двери вышла пожилая нянечка с прикрытой эмалированной посудиной и прошаркала мимо. Он посторонился.

— Я об одном вас хочу попросить...

— Без разрешения врача это невозможно. Правила для всех обязательны, для меня и для вас.

— Конечно. Но, может, в порядке исключения... Я хотел бы посмотреть, где она лежит. Через час у меня отходит поезд.

— Какое это имеет отношение к больничному режиму? Если каждый будет делать, что ему вздумается...

— Ну хотя бы в щелочку...

— Прошу вас оставить отделение. Вы мешаете мне работать.

— Нет.

— То есть как это — нет?

— Я должен ее увидеть. Я не могу так уехать. Я подожду врача.

— Пожалуйста, но за дверью.

— Позвольте мне только взглянуть, и я исчезну. В ту же минуту.

— Я позову сторожа.

— И напрасно потревожите человека.

— Вы считаете, все должно вершиться по вашему хотению?

— Если б только этим ограничивались мои недостатки! Боюсь, я хуже, чем вы думаете. Очень прошу вас!

Сестра недвижно стояла перед ним, маленькая, прямая, с красивым изгибом шеи. Он даже не заметил, когда это произошло, но холодное и жесткое выражение исчезло с ее липа.

— Пройдемте, — сказала она, — только на секунду.

Она шла не оглядываясь, быстро, бесшумно. Он едва поспевал за ней.

Это была последняя палата в конце коридора, напротив окна, выходившего на глухую кирпичную стену. Он почему-то думал, что Либа в комнате будет одна, но там стояло две кровати. Ближняя была отгорожена ширмой. Между створками ширмы довольно большие просветы. В первый момент ему показалось, что кровать пуста, простыня лежала плоско, почти без выступов. А на подушке голова — седые волосы, желтоватое испитое лицо. Кожа да кости.

Слава богу, это не Либа. От одного вида того, что лежало за ширмой, по телу прошел холодок.

На кровати же Либы, напротив, простыня как-то странно вздыбилась. Сама Либа не могла занимать столько места, наверно, там помещалась решетка или аппаратура. А лицо казалось румяным, будто она весь день перед этим загорала у Гауи.

— Можете подойти поближе.

— Нет, нет, спасибо.

Он остался стоять на пороге. Сестра взяла Либину руку, молча смотрела на часы.

Ему казалось, и он слышит тиканье часов, пронзительно резкое, точно пилили тупой пилой. За окном оголтело чирикали воробьи. Из-за ширмы доносились отрывистые, сдавленные хрипы.

— Ей вроде бы лучше, — сказал он, когда они с сестрой вышли в коридор. — Раз операция прошла удачно...

Сестра вертела в руке ампулу и ничего не ответила.

— В общем-то все в порядке, правда?

— В подобных случаях трудно что-либо предсказать, Внезапно он ощутил, как у него дрогнули губы, затуманились глаза. Было ужасно стыдно, но он не смог сдержать слез. Он потупился, стиснул зубы, но слезы катились по щекам, подбородку.

— Вы подождете врача?

— Нет, спасибо.

— Тогда позвоните. Или, еще лучше, придите завтра.

— Спасибо. И не сердитесь на меня. Все получилось так глупо. Сам не понимаю...

— Я понимаю.

— Нет, не понимаете. Этого никому не понять.