Награда

Как-то незаметно Иннокентий стал добровольным помощником фельдшера. Мартыненко пытался отсылать старика, особенно в ночное время, но Иннокентий говорил: «Дома что делай? У Иннокентия нет никого. С тобой, однако, посижу». — «Но ведь спать надо, Иннокентий», — убеждал его Матвей Алексеевич. «Старый человек мало спит», — посмеивался неутомимый Иннокентий. Рано утром он уходил и вскоре возвращался с корзиной рыбы, приносил черемшу.

Тускло горят керосиновые лампы, освещая ряды самодельных коек, застланных серыми одеялами. Иннокентий сидит на порожке, покуривая трубку. Напротив на чурбаке устраивается Матвей Алексеевич. За дверью густо дымит дымарь, отгоняя назойливых комаров. Иннокентий печален и угрюм. Умер от тифа его родич, двоюродный брат.

— Жалко тебе брата? — спросил Матвей Алексеевич. Спросил потому, что томительно было молча слушать крик лягушек да неумолчный звон комаров.

— Жалко, почему не жалко, — отозвался Иннокентий, посапывая трубкой. — Но умереть может каждый. Может, и лучше, что умер. У него глаза испортились, охотиться не мог, какая это жизнь.

Иннокентий помолчал, потом заговорил снова, подбирая более понятные для русского слова:

— Придет время, мой родич вернется. У нас, у нанай, так говорят: душа у каждого человека есть. Душа все равно маленькая птичка. Омия называется. Вселится омия в беременную женщину, потом в самого ребенка.

Поэтическая версия о душе заинтересовала Матвея Алексеевича.

— Если ребенок умрет до года, — продолжал Иннокентий, — так его хоронят по-особенному. В дупле дерева прячут, чтобы птичка-душа могла легко вылететь наружу, чтобы не пропала душа. А если в землю хоронят ребенка, так от его тела протягивают наружу нитку, над могилой устанавливают прутик: сидеть птичке. А мать приходит и выдаивает на могилу из своей груди немного молока для омия-души.

— А потом куда девается птичка?

— Улетает в буни. Место такое, где душа живет до нужного времени, чтобы снова вселиться в рождающегося человека.

Иннокентий очень трогательно и живописно рассказывал о переселении души в загробный мир — буни. Только шаманы знают, где находится буни. Пору-шаман тоже знает. Иной мир далеко на западе, где каждый день садится солнце. Вечный мрак царит там. Нелегко душе. Она терпит холод и голод, питается углями потухшего костра. Целую жизнь живет во мраке душа. Потом попадает к великим — старухе Тагу Мама и старику Сихинэ Мафа. Добрые Тагу и Сихинэ, справедливые. Они кормят, выхаживают душу. А когда она окрепнет, возвращают на землю в виде птички. Жизнь вечна!

Матвей Алексеевич не заметил, как задремал под мерную речь старика. И увидел он вдруг, что у костра сидят на корточках старик и старуха в расшитых нанайских халатах. Они курят длинные трубки и смотрят на него добрыми, улыбчивыми глазами.

«Кто вы такие, как сюда попали? — воскликнул Матвей Алексеевич. — Вам нужна моя помощь?» Потер виски отяжелевшей рукой. «Или мне самому нужна помощь?»

Гости понимающе переглянулись. Голубые кольца дыма повисли над их седыми головами.

«Не мы пришли к тебе. Пришел ты к нам, человек. Мы — хранители душ, Тагу и Сихинэ», — сказал старик и взял его за руку.

— Вставай, Матвей! Сергей из Сретенска приехал!

Матвей Алексеевич открыл глаза. Иннокентий тряс его за плечо. Уже рассветало, красная полоска зари отдалила синие хребты гор от неба. У дымокура — Сергей Киле. Лицо у него серое, тусклое. У ног лежат сваленные в кучу мешки и ящики.

Матвей Алексеевич в тревоге вскочил, но, почувствовав привычную крепость мускулов, успокоился; он не болен, просто переутомился.

— Ты стонал, зубами скрипел, я испугался, разбудил тебя, — оправдывался Иннокентий.

— Сон приснился, — улыбнулся Матвей Алексеевич. — Ну, рассказывай, как съездил, — обратился он к Сергею.

Вести Сергея не особенно утешительны. Совсем мало, до смешного мало, привез он медикаментов. Не дали в волости простыней, одеял, не выделили продовольствия. Матвей Алексеевич не верил своим ушам.

— Подожди, а мандат ты показывал? У председателя исполкома был? — допытывался он.

— Председателя нет, уехал куда-то. У Киреева был, спорил с ним. Говорит: «Нет медикаментов, в Хабаровск обращайтесь!»

— В Хабаровск!.. — Мартыненко кипел от негодования. Ехать в Хабаровск — значит потратить десяток дней.

Он решил с первым же пароходом отправиться в волость и добиться своего.

Не успел Матвей Алексеевич лечь после ночного дежурства, как прибежала Груша. Побледневшая, с трудом переводя дыхание, торопливо сказала:

— Матвей, беда, больного унесли нанайцы. Знаешь, который лежал у самой двери. С трахомой который.

— Кто унес? — вскочил с постели Матвей Алексеевич.

—Родственники, наверно. Пока я ходила за водой, пришли и унесли.

— Но в чем же дело?

— Вот иди, послушай. Там еще несколько человек собралось. Кричат, грозят разнести всю больницу, если не отдадим больных.

Около амбара стояло несколько охотников. Они что-то выкрикивали по-нанайски, наступая на Иннокентия и Сергея, загородивших вход в больницу.

Матвей Алексеевич, разгневанный, подошел.

— Что вам тут нужно, граждане? — крикнул он.

— Родичей наших давай!

— Умрут все здесь.