Найм

Прокуй заворожённо смотрел мне в рот. Всякая наглость с его физиономии слетела. Одни восхищения с изумлениями остались. Будто я ему сказку волшебную рассказываю. С чудесами. Ханыч, торк, столетний клинок, гурда заговорённая, сабля спряталась, её вызволяли… Живут же люди! А тут… повезёт — будешь всю жизнь гвозди для подков конских ковать…

— А, боярич, будь по-твоему! Пойду я к тебе! Давай по рукам! Буду всякую работу кузнечную делать, какую ни скажешь. Но только инструмент мой забрать надо. И с мамкой…

Ну и хорошо. Я начал командовать. Гостимилу — опять лошадь запрягать. Сухан с Марой… блин, ещё не закончили. Да, тяжек путь к совершенству. Ихний дао… он долгий такой. Жаль, очень интересные сценарии не срастаются. А без Сухановской еловины… как голому на мороз. Ивашко… нет, пусть лежит. С таким лицом хорошо в травке прятаться — полная мимикрия. Поди, и зайчик ошибиться может — ухо там, отгрызть или ещё что. Николаю — суму с письменными принадлежностями. Ноготку — напомнить как бить надо, чтобы под «Русскую правду» не попасть. Где Чарджи? Куда этот блудливый торк подевался? Хватит спать — пошли, посмотришь. Как на что? На ласкающее твою душу зрелище — как твоего господина убивать будут. Пару мужиков из гребунов. Ваше дело молчать, ни во что не встревать, как скажут — таскать. Чего-чего — чего скажу. Тронулись, с богом.

Ну, Ванёк, мастер провокаций и гиена инсинуаций, пошли играть серию четвёртую. Сериал — как «Капитан Тенкеш». Мыла ещё нет, а мыльные оперы уже… может, и пользу принесут.

Если телега с кучей мужиков может называться кавалькадой, то вот именно кавалькаду я и остановил, не доехав до столь знакомых, по демонстрации закона всемирного тяготения, ворот метров двадцать. А сам, решительно выбив нос и подтянув в очередной раз штаны — ну я же уже погрустил об отсутствии пряжек! — пошёл заниматься «вятшизмом» — «дела делать».

Половинка ворот была снята, на столбе — свежие затёсы. Заглянул во двор — никого. Только я собрался как-то обозначить своё явление… Да хоть покричать дурным голосом по Блоку:

«Запирайте етажи
Нынче будут грабежи»,

как из сарая появился «бычий гейзер». Несколько мгновений мы рассматривали друг друга. Я — с умильной улыбкой на лице. Он — постепенно краснея. Вот моя сегодняшняя «морковка» стоит, взор радует. Аэродинамический овощ. Потом он начал… мычать. Как жаль, что нет мулеты. Когда быка бьют тряпкой по лицу — он сосредотачивается. Сейчас бы Trinchero провести — справа налево «сокращая атаку быка при помощи проведения мулеты понизу, с целью подчинить и сосредоточить его». Но чего нет — того нет. Ну, тогда побежали. Я же говорил — серия четвёртая.

У меня нет бандерильи. Это такие короткие украшенные копья, их ещё называют «увеселителями». Дядю «увеселять» не надо — он и так вполне готов к веселью. Но бандерильи используются «для измерения ярости быка». А тут… ничем ничего не померить! Средневековье же! Даже аршин и тот персидский. Хотя зря я так — этот аршин оказался спасительным. Точнее — четверть аршина. Именно на столько дядя до меня и не дотянулся. Легче надо быть, Ванюша, жрать меньше. Бегать быстрее, подпрыгивать чаще. «Легче относись-ка да поторопись-ка».

На кой тебе бандерильи, когда и так видно: сейчас свисток засвистит. От общего закипания и давления повышения. Не, не свисток. С другой стороны. Напрягся «юморист морковный». Так кто тут из нас — из Пердуновки?

Дядя пытался загнать меня в угол. А мне нельзя было убегать совсем, нельзя было держать длинную дистанцию. Почти как тореро на арене: «постоянно ощущая разъярённое животное собственным бедром». Наконец я заигрался — он поймал меня за рубаху. Не, матадор из меня… Уй! Ё!

Дядя вскинул руку, я стукнул в ногу, получил по уху, врубил по паху… И под отчаянное моё верещание и его утробное рычание мы, через отсутствующую половину ворот, выкатились на улицу. Где и накатились на Николая. Как самый любопытный из моих людей, он ближе всех подошёл к воротам. «Любопытство сгубило кошку»… Ах, да — я же сегодня об этом уже говорил.

Наш рычаще-верещащий каток сшиб моего приказчика на землю. И покатался… И потоптался… И оставил его — в его положении. На его спине привольно и вольготно улёгся сам «бычий гейзер». Не успел я погрустить о широком распространении обычаев мужеложства, содомии и, позволю себе заметить, свального греха в условиях исконно-посконной «Святой Руси», ибо занятие наше было явно групповое — «морковный гад» не отпустил мою рубашку, как «гейзер» начал подниматься. Не ловите меня на слове: именно он сам, а не «у него». Что там у него, я по особенностям совершаемых движений — вырывался я — контролировать не мог.