Найм

Только я и в прошлой жизни как-то иначе это чувствовал. Имущественно. Моё — моё. Человек, который составляет часть моей души — моё. Моё воровать нельзя. Догоню и придавлю.

Так, надо быстренько слезать с высокого стиля. А то я уже смущаться начинаю.

— Ты нынче ночью к давешней соседке пойдёшь?

— А? Нет, к другой, с дальней стороны — соседний двор. А что?

— А у этой муж тоже в офени ушёл?

— Да вроде нет… А что?

Я пожал плечами и двинулся дальше. Чарджи чуть припоздал. И уже сзади я услышал, как он произнёс вполголоса себе под нос: «не рискуй… мне беду разгребать…». И чуть позже: «городок — в дым… маленький ещё… сила растёт… кхаристи мочкуле!».

По брошенному им в сторону соседнего двора взгляду, я уверенно предположил, что тамошней соседке будет нынешней ночью скучно. А вчерашней «Марусе» — наоборот.

Чарджи оказался прав — кузнеца из Прокуя не получилось. Он-то и молотом за всю жизнь раз десять лишь и ударил. Да и то — один раз не по тому железу, что на наковальне, а по тому, что на голове у ворога. Во всякое время пребывал Прокуй в раздражении и унынии. Пока дела нет — от безделия. Как сыскивалось дело — от своего неумения. Ибо всю жизнь делал он дела новые, прежде ему несведомые. Цеплялся к помощникам своим, плакался на отсутствие всякого припасу. А изделавши новизну какую — радовался день-другой. И снова впадал в печаль. Не будучи, прямо сказать, кузнецом, был он железных дел мастером. Слесарем, механиком, сталеваром… Сколь много забот и досад Прокуй мне сотворил, а вижу я ныне — без его нытья, без его железяк, без выучеников его — Святой Руси не было бы.

Заскочил Акима проведать — получше уже. Только косится так это… любопытно за печку. Там, в бабьем закуте, Мара устроилась. Думал — спит, тут у неё вертикальный глаз — раз — и открылся. Один. В полутьме. Смотрит на меня не моргая. Молчит. Хорошо хоть с испуга да с неожиданности — штаны… не испортил. Потом в улыбке расплываться начала. Что это — улыбка… пока поймёшь… Но когда женщина как кошка потягиваться начинает… Не осрамились. Ни я со своим даосизмом, ни Сухан со своим… ну, понятно.

— Марана, честно скажи — понравилось?

— М… мур… молодой ты ещё… Иди, спать не мешай.

— Ну и славно. А ко мне в службу пойдёшь?

— Глупенький. Как же я… вот такая… буду о делах говорить… Дурашка. М-м… Марану в службу? Ладно… Как там мой-то? Мало что на карачках не уполз… Хорошенький… Дверь закрой — мухи налетят. … Головозадишка…

Сухан — на сеновале. Начал, было, на мой голос шевелиться. Ну, Суханище, если ты уж саму смерть сумел… ублажить… Не дёргайся — спи-отдыхай. Заслужил.

Тут и Гостимил с первой ходкой вернулся. Ещё возчиков припрягли — целый обоз получается. До ночи всё вывезут. А мне срочно ещё два дела сделать надо. Тянуть — без толку, только хуже будет.

Одно дело — Ивашке гурду вернуть.

Ведь просто так — нельзя: средневековье же, тут же всё сакрально-ритуально-духовное. «На, носи» — не поймут. «Что легко пришло — то и легко ушло» — русское народное наблюдение. Пришлось целый ритуал придумывать.

Как стемнело, ближе к полуночи, вынес икону из дома, на забор в закутке за амбаром повесил, лавку со свечами, таз с водой. Обязательно под чистым звёздным небом. Чарджи говорит: «Хан Тенгри смотрит, звёзды — глаза его». И это христианство?! А, плевать! Мне саблю надёжно отдать нужно, а не чистоту христианских догматов вбивать.

Дальше всё как у людей — чего вспомнилось. И молитву об одолении ворогов, и сабля, три раза ключевой водой омытая, через огонь трижды пронесённая, и три прохода между двумя зажжёнными восковыми свечами, с обязательным коленопреклонением и — головой в «мать сыру землю». Пальчик Ивашке порезал — кровью клинок испачкали, клок волос срезал — на клинке сожгли. Частушку под хоровод спели:

«Носи саблю — не теряй, не теряй.
Да без дела не марай, не марай».

Ивашко так переволновался, что снова с прозеленью стал, чуть в обморок не хлопнулся. Пришлось хоровод дальше под маршевые песни водить, сабленосца в чувство приводить: