Накануне Господина: сотрясая рамки

В обоих случаях упрек одинаков: я пытаюсь продать самое обычное утверждение, что Ганди стремился изменить систему, а не уничтожать людей, но поскольку это общеизвестно, я формулирую это более провокационно, причудливо расширяя значение слова «насилие», чтобы оно включало в себя институциональные перемены. То же самое относится и к моему высказыванию о том, что не только «еврей находится внутри антисемита, но и антисемит в еврее»: это всего лишь искаженный способ сказать банальность, а именно, что в уме каждого нациста, ненавидевшего евреев, должен был быть вымышленный еврей, которого нацист мог бы ненавидеть. Но разве об этом идет речь? А если вся суть теряется в таком переводе моего «путаного словесного салата» на обычный язык? Во втором случае я пытался доказать вовсе не (действительно очевидное) утверждение, будто «еврей», о котором думает нацист, является его собственной идеологической выдумкой, а то, что сама идеологическая идентичность нациста одновременно основана на этой фикции (не только зависит от нее): нацист сам себя воспринимает как фигуру своих грез о «евреях», и это далеко не очевидный вывод.

И точно так же, зачем называть попытки Ганди подорвать британское господство в Индии «более насильственными», чем массовые убийства людей Гитлером? Для того чтобы привлечь внимание к основополагающему насилию, которым держится «нормальное» функционирование государства (Беньямин называл его «мифическим насилием»), а также к столь же основополагающему насилию, на котором держится всякая попытка подорвать функционирование такого государства («божественное насилие» Беньямина)19. Вот почему государственная власть столь жестко реагирует на всякую угрозу ей и почему в своей жесткости такая реакция является именно ответной, защитной. Таким образом, расширение понятия «насилие», отнюдь не являясь чудачеством, имеет своим основанием одну из ключевых теоретических позиций, в то время как ограничение насилия его непосредственно видимым физическим аспектом, вовсе не являясь «нормальным», напротив, базируется на идеологическом искажении. Именно поэтому, когда говорят, будто я поддался очарованию некого ультрарадикального насилия, по сравнению с которым Гитлер и Красные кхмеры «остановились на полпути», то в таком упреке упускается самое важное, а именно: пойти дальше следует в другом насилии, тут нужна полная смена координат. Совсем не просто быть по-настоящему насильственным, совершить такой поступок, который своим насилием нарушит основные устои жизни общества. Когда Бертольд Брехт увидел японскую маску злого демона, он написал, что «все его раздутые вены и отвратительные гримасы выдают, / каких усилий ему стоит / быть злым». То же самое можно сказать и о насилии, которому не удается никак повлиять на систему. Хорошим примером тут может быть китайская культурная революция: разрушение древних памятников, как оказалось, вовсе не привело к отрицанию прошлого. Скорее, это было бессильным passage а lacte [37] , отыгрыванием [38] , свидетельствующим о неспособности избавиться от прошлого. Есть своего рода поэтическая справедливость в том, что конечным результатом культурной революции Мао стал сегодняшний невиданный взрыв в Китае капиталистической динамики: есть глубинное структурное сходство между маоистским постоянным самореволюционизированием, постоянной борьбой с окаменелостью государственных структур и внутренней динамикой капитализма. Здесь хочется снова перефразировать брехтовское «Что такое ограбление банка по сравнению с основанием банка?»: что такое насильственные и разрушительные акции хунвейбинов, охваченных порывом культурной революции, по сравнению с настоящей культурной революцией, постоянным распадом всех жизненных форм, продиктованным капиталистическим воспроизводством?