Наказание и преступление. Люстрация судей по-Харьковски

Ирина, почувствовав дикое одиночество, т. е. полное одиночество в таком, ранее ей неведомом диком мире, где вчера еще казалось бы хорошие люди, сегодня, так запросто показывали свой истинный волчий оскал, от которого буквально веяло ужасом, была очень напугана. Мало того, что ее муж, ее надежда и опора семьи, ее каменная стена всех внешних невзгод, внезапно и непредвиденно сам оказался в ситуации, когда нуждался в помощи, так теперь ко всему еще и над ней с ее ребенком нависла угроза… Естественно, как женщина и как мать, защищая свое дитя, она выполнила требования Лекса, и Куля, узнав вскоре об этом, не смог ее ни в чем обвинить и упрекнуть. Слушая в постфактуме эту душераздирающую историю от любимой по телефону из тюрьмы, которая пересказывала в деталях всю встречу и разговор с Лексом, виноватым, а точнее извинительным тоном в слезах, страхе и обиде, Куля был в ярости и в отчаянии до безумия. Самое родное и дорогое, что у него было, подверглось опасности и вражеской атаке. Его девочки очень нуждались в нем, в папе и в муже, а он ничего не мог предпринять, и никак не мог им помочь. Ощущение собственной беспомощности резало грудь на куски. Он попытался дозвониться до Лекса, до Африки, но все было тщетно, да вообще-то и логично. После того, что Лекс сделал с Ириной на словах ему Куле добавить было конечно нечего, и тот, и другой из Кулиного кругозора просто пропали. Но душевная боль от подлого предательства Лекса была всего лишь каплей в море тех эмоций, которые вызвало чувство собственной беспомощности. Переживать страдания своих близких и опасность своих детей, их матери на расстоянии, и не иметь возможности при этом что-либо предпринимать — это было высшей пыткой для Кули. Он действительно впервые в жизни переживал такой шквал раздирающих душу чувств, и даже благодарил бога, что менты еще не дошли до того, чтобы использовать подобный прием в своих собственных, шкурных интересах. Это было как сто курящих слоников одновременно, и выдержать такое было бы не реально живому человеку. Ирина плакала и извинялась в трубку телефона за то, что она испугалась, а Куля в свою очередь со слезами на глазах, до крови кусая свои кулаки, изивнялся сам, за то, что подставил ее под удар, за то, что не смог ее защитить, когда это стало необходимо, а еще пытался ее хоть как-то успокоить, не имея возможности даже ее обнять… И видит бог, тогда Куля, только что узнавший о том, что его, его же друг и партнер цинично и хладнокровно ограбил, не думал об этом. В эти минуты, готовый от рвущей сердце досады лезть на стену, он сам бы добровольно отдал целое состояние только за одну возможность дотронуться до своей жены, любимой, желанной и единственной. Так как сейчас, еще никогда и не с одной женщиной в его жизни, ему не хотелось прижать Ирину к себе, укрыть своей спиной и защитить ее. Трудно было описать тот спектр, тот ураган эмоций и чувств внутри Кули, от буйства которых хотелось кричать, рвать, биться головой о стену… и на характерное неприятное сдавливание внутри грудной клетки, где-то в районе солнечного сплетения, уже никто не обращал внимания. Этот гнев несправедливости, опять выжигающий Кулю изнутри, постепенно теперь становился его постоянным спутником.