Нахимов

Любезный друг, уведомляю,
Что кончен наш кровавый бой;
Своих с победой поздравляю,
Себя с оторванной рукой.

Хотя мы много пострадали

От перекрёстного огня,
Но всё разбили, всё забрали...
В груди две пули у меня.

Я в лазарете умираю,

И труп мой фельдшер уж купил;
Тебе червонец посылаю,
Что он за труп мне заплатил.

Признаться, скучно быть зарытым,

Далеко от родной земли!..
Умри я дома — над убитым
Друзья поплакать бы могли.

Крест деревянный на погосте

Тогда стоял бы надо мной.
А может быть, и ты бы в гости
Пришёл ко мне, друг милый мой!

Собаку — верного Фингала —

Тебе на память я дарю.
Ласкай её, и чтоб не знала
Она никак про смерть мою!

Когда я с матушкой прощался,

Старушка страх была больна;
Когда ж узнает — сын скончался,
Умрёт наверно и она!..

Прощай, не плачь, я умираю,

Тебя мне больше не видать!
В полку, куда я поступаю,
Нельзя уж отпуска достать...

Уж за священником послали,

Меня готовят в дальний путь. —
И вот, маршрут мне прописали...
Прощай и друга не забудь!³⁵⁸

Постепенно обживался и противник. Французский офицер рассказывал в письме домой, как приспособился к «страшному» русскому холоду: замёрзший суп, рагу и кофе разогревал над свечкой. Весной английский корреспондент «Таймс» негодовал:

«Где были эти казармы, когда землю покрывал снег, где была тёплая одежда, когда ледяной дождь и пронзительный ветер пробирали наших солдат до костей? Где были свежие мясо и овощи, когда цинга и цинготная дизентерия свирепствовали в палатках под Севастополем?

После голода, скудной, малопитательной пищи и сравнительной наготы наш лагерь словно погрузился в море изобилия, на волнах которого качались овцы и овчина, деревянные казармы, меха, тёплые одеяла, вязаные шарфы, сорочки из фланели, патриотические брошюры, жестянки с супом, мясом и дичью, бутыли спиртного»³⁵⁹.

С приходом весны оживились и французы. Рядом с Камышовой бухтой устроили большой лагерь, похожий на город в ярмарочный день: «Здесь можно найти всё, что угодно, и я даже видел модные магазины, торгующие парижскою парфюмерией, чепцами и шляпками для госпож маркитанток», — писал домой французский офицер. И конечно, француз не мог не сравнить лагерь соотечественников с английским — не в пользу последнего: «Посетил также Балаклаву. Какая разница против Камыша! Несколько лачуг, выстроенных около порта, изобильно снабжены разными вещами, но всё это перемешано, без всякой системы... и я не удивляюсь, что англичане предпочитают запасаться всем в Камыше... Англия, живо уязвлённая в своём самолюбии, приносит все жертвы, чтобы возродить свою армию и довести её до уровня нашей...»³⁶⁰

Пасху в 1855 году и православные, и католики праздновали 27 марта; к Горчакову прислали парламентёров с просьбой о перемирии. Однако князь отказал, сославшись на то, что веры союзникам нет, потому как год назад они начали обстрел Одессы на Страстной. Теперь всю Пасхальную неделю палили не переставая, — в праздничные дни французы и англичане вместо себя сажали в траншеи турок.

Исповедующихся и причащавшихся Великим постом было много, исповеди, отмечали священники, отличались особой «искренностью и сокрушением сердечным». В Петропавловском соборе служил протоиерей отец Арсений, в Михайловской, гарнизонной церкви — флотские иеромонахи. В Херсонесе стояли французы; по свидетельству священника А. Г. Лебединцева, тамошнюю временную церковь Святого Владимира они ограбили до доски»³⁶¹.

Вторая бомбардировка

Весной неприятель начал готовиться к штурму. В марте прибыло пополнение из Франции, в апреле — с Сардинии. На пароходах доставили тяжёлые осадные орудия, теперь их насчитывалось более четырёхсот. У защитников города было 998 пушек, но на каждую приходилось по 150 зарядов, тогда как у противника — по 500-600. Порох и снаряды приходилось экономить, и Нахимов распорядился сократить темп стрельбы; теперь ни о какой артиллерийской дуэли речь уже не шла.