Наковальня или молот

— Так значит!.. — взревел Бочар и протянул свои огромные лапы к приставу, но тот уже исчез под ногами навалившихся на него рабочих.

Поднялся адский шум. Затрещали стулья. Под градом сыпавшихся на них ударов полицейские еле ноги унесли..

— Держи его! — раздался во мраке голос Лазаря. — Стой, мерзавец, стой! Сейчас утоплю тебя в реке, как конопляный сноп!

Но пристав успел незаметно улизнуть и, дрожа, как лист, забился в пустой угольный сарай…

Через полчаса на станцию прибыл ночной поезд. На лицах шахтеров, пришедших проводить оратора, играли отблески света, лившегося из окон вагонов. Георгий Димитров отыскал глазами маленького кочегара в солдатской фуражке и, быстро подойдя к нему, схватил его за руку:

— Благодарю тебя! От всего сердца благодарю! Тот пес непременно бы застрелил меня, если бы ты не бросился на него.

— Что вы, товарищ Димитров, это пустяки, — ответил Матейка, и его лицо снова озарила хорошая улыбка.

— Закрывай двери! — донесся издали чей-то хриплый голос.

Поезд тронулся. Георгий Димитров вскочил на подножку первого вагона. Он махал рукой рабочим до тех пор, пока поезд не скрылся во мраке Искырского ущелья.

РАДИ ТАКОГО ЧЕЛОВЕКА

Смелого пуля боится,

смелого штык не берет.

А. Сурков

Люба Димитрова открыла калитку и вышла на улицу. Ледяной ветер хлестнул ее в лицо, взметнул концы шерстяного платка, словно предупреждая, что лучше вернуться домой. За Любой семенила в домашних туфлях ее свекровь, бабушка Парашкева.

— Может, останешься, доченька. Темень-то какая, хоть глаз выколи.

— Не беда, мама, я темноты не боюсь.

— А, может, он и вовсе не придет?

— Непременно придет. Слово Георгия — закон. Да он уже, наверно, там и ждет меня. До свидания, мама!

Люба решительно зашагала по Ополченской, а преждевременно состарившаяся мать Георгия Димитрова покачала головой, захлопнула калитку и, не заперев ее на ключ, вернулась в теплую комнату.

Люба на ходу поплотнее закуталась в мягкий платок, застегнула зимнее пальто. Свернула налево. Улица была безлюдной и мрачной. Ветер навевал вдоль заборов рыхлые сугробы, раскачивал тусклые уличные фонари, шуршал в разбитые окнах, заклеенных бумагой. Громко хлопали ставни маленьких лавок и мастерских, зловеще поскрипывали их вывески.

Молодая женщина, прислушиваясь к каждому шороху и боязливо оглядываясь по сторонам, быстро шагала по направлению к улице Марии-Луизы — туда, где никогда не затихал шум большого города.

«Тяжелый, страшный год выдался! — думала она. — Хлеб подорожал вдесятеро. Что будет с бедными? Демобилизованные солдаты вместо пальто носят шинели без погон. Ребятишки еле волочат ноги в тяжелых отцовских опорках. Георгий сказал, что правительство растратило половину золота Народного банка. Золото ушло на закупку муки в Америке, но народ по-прежнему голодает. Куда девалась эта мука? Повсюду снуют вооруженные люди. Солдаты английских и французских оккупационных войск пьянствуют в кабаках, стреляют из трамваев в прохожих, пристают к девушкам, бесчинствуют. По вечерам девушки не смеют носу высунуть из дому.

На улице ни души. А каково в такую морозную ветреную ночь тем, у кого нет крова? Попытались было горемыки построить себе на государственной земле лачужки, чтобы у детей была крыша над головой, когда польют осенние дожди, но полиция разогнала их выстрелами. Стреляла в народ. Так погиб Киро Ковачев — прекрасный партийный работник. За его гробом шла вся рабочая София. Людская река хлынула к кладбищу в Орландовцах[3]. А Георгий шел впереди всех. Его всегда встретишь там, где опаснее всего. Он бросился к офицеру, приказавшему солдатам обнажить шашки против народа, схватил его коня за узду и гневно крикнул:

— Как вам не стыдно! Нападаете на безоружных людей, которые хоронят своего товарища! И, наверно, думаете, что вы герои! Убирайтесь, прочь с дороги, дайте людям пройти!

С такой яростью выкрикнул эти слова Георгий, что офицер стушевался, опустил саблю и, повернув коня, пропустил шествие. А у меня сердце замерло от страха. А если бы он зарубил саблей Георгия? Какую ненависть к палачам трудового народа прочла я тогда в глазах Георгия! Ах, эти огненные глаза! И почему ты у меня такой буйный и неукротимый, Георгий!» — вздохнула Люба. Она снова оглянулась и прибавила шагу.

«Сколько времени прошло с тех пор, как он вышел из тюрьмы? Вернулся он в декабре. Пришел небритый, голодный, худой. И сразу же ринулся в бой. Им завладела улица. Георгий нужен был народу. И снова пустует его кровать. Раскрытые книги лежат на столе так, как он их оставил, не горит до утра настольная лампа. Приятно смотреть, как Георгий читает, запустив пальцы в свои кудрявые волосы. А когда пишет, весь преображается. Перо так и бегает по бумаге, сигарета дымится, глаза чуть прищурены… Но… домой ему нельзя», — и молодая женщина вздохнула.