Наливайко

Острожский ждал ректора своей школы и мыслями был весь в предстоящей спокойной беседе с ним. Школа, с тех пор как ею стал руководить Иероним Смотрицкий, нисколько не волновала, а, наоборот, лишь радовала старого воеводу. Смотрицкий помогал старику и в работе по типографии. Беседа со Смотрицким, к которому он чувствовал доверие за полное единомыслие во взглядах на внешнюю и внутреннюю политику, была своеобразным отдыхом для князя, озабоченного смутами в стране.

Острожский ждал Смотрицкого, но в комнату вошел отец Демьян.

— А, отче Демьян! Это вы? — притворился приятно удивленным воевода, а по лицу его мелькнула тень недовольства: старик не любил, когда посетители врывались к нему непрошеными, в то время, как он ждал других.

— Да, это я, вельможный князь. Важные и страшные дела вынудили прийти и обеспокоить вашу милость.

Воевода сел в свое сафьяновое кресло. Верный помощник князя в печатании библии, поп Демьян чем далее, тем все смелей становился в своих советах князю.

— Справили? — меланхолически спросил князь.

— Службу божью, вельможный князь?

— Не посиделки же, пан отче. Службу божью, спрашиваю, справили в цеховой церкви за верхним мостком?

Отец Демьян понял, что воевода нервничает. Поп сел и сложил руки крестом, не как духовник перед своим исповедником, а как грешник перед духовником. Час его натиска на волю князя еще впереди.

— Ну? — не терпелось князю.

— Вельможный князь! Прошу спокойно и… внимательно выслушать меня. Гончары за речкой, кузнецы, чернь безродная опять готовятся устроить бунт. Всем стало известно, что Вишневецкий предательски убил в Черкассах Косинского.

— Ну и что же, пан отче: справьте им тризну по Косинском, а если хотят отомстить за него, пусть ищут Вишневецкого в Черкассах или в Лубнах.

— Не во-время шутить изволите, князь. Не Вишневецкого, а нас первых собираются грабить. С того времени, как скрылся брат Северин…

Острожский поднялся с кресла:

— Лучше бы вы позаботились, пан отче, о розысках сотника гусаров Северина Наливайко, чем выведывать, к каким бунтам готовится чернь. Известно об этом мне, новость уже устарела. А вот слыхали вы кое о чем не менее страшном, чем эти бунты повес? Скарга-Повенский прислал письмо: такую ли еще смуту затевает он этим униатством, действуя через сына моего Януша? Проповеди сего ксендза да авантюры канцлера Яна Замойского стали кровным делом моего родного сына и, может быть, его жены — этой новоявленной амазонки в славном роду князей Острожских… О, пан отче, это такой бунт, потушить который будет куда труднее, чем бунт несчастных хлопов.

Попа не так удивила угроза униатства, как равнодушие воеводы к смуте крестьян. Он встал со скамьи, на язык просились слова протеста. Ведь Брацлавское воеводство долгое время считалось самым спокойным среди воеводств, и это приписывалось стараниям и бдительности не только самого воеводы, ревнителя православия, но и предусмотрительности отца Демьяна.

— Поймите, отец Демьян, что хлопского бунта нам сейчас уже не потушить ни законами, ни мечом кровавым, как мы это сделали с Косинским. Потому что поднимается сила сырой земли. Вы моложе меня и саблю еще удержите в руке, но и она понадобится вам не против бунтарей, а… может быть, сообща и рядом с ними.

— Не понимаю, вельможный князь, не соображу: как это сообща с ними? Они поднимаются против своего господина, а я ему служу душой и разумом, кроме того, что охраняю законы церкви.

— Ваш разум, отче, как кусок кожи на огне, скрутился с испуга при одном слове «бунтари». Садитесь и слушайте.

Но поп не сел. Задетое самолюбие подстрекало его оставить князя и выйти вон. Уйти не только из этого патриархально-грозного покоя, а совсем из Острога, от рода Острожских. Разве нет у него друзей в Киевском старостате, во Львовском, у патриарха константинопольского? Но его удержало любопытство, желание узнать, что еще могло взбрести в голову старому воеводе. А голову эту, весьма еще способную на удачные выдумки, он знал.

Острожский будто и не заметил обиды попа. Заложив за спину руки, он ходил по комнате, широкоплечий, казалось, и не согбенный старостью. Откуда-то из угла оглянулся, — белая выхоленная борода его взметнулась, спрятанные под бровями глаза запылали гневом. Поп оставался уже не по своей воле, — его удерживал и этот гнев, и крайняя взволнованность старого князя.

— Бедняцкий бунт нужно поддержать, — воевода сказал это ровным и — по привычке десятки лет повелевать — властным голосом.

Демьян Наливайко пошатнулся и, будто кто бросил его, как мешок упал на скамью. А князь, никакого внимания на это не обратив, переждал с минуту и продолжал:

— Бунт нужно поддержать… но направить его на других и отвести от себя. Паны гетманы коронные, верно, и этот бедняцкий бунт назовут семейною ссорой. Они надеются, что мы на Украине сами Перегрызем друг другу глотки, а после того они возьмут нас голыми руками. Так нет же! Пусть ляхи на себе почувствуют этот бунт, на собственных поместьях и собственной шкуре… Не только не удерживайте людей от этого бунта, пан отче, а… возьмите на себя тайную проповедь…

— На бунт?