Наливайко

— Погоди, Демьян! Вашего Януша польская шляхта не отдаст ни за какие пушки и даже замки, напрасно стараетесь. Продажная шкура любого пана с Украины ценится только на рынках Кракова и Варшавы, а мы и за бесценок не захотим получить этого подлеца, не то что за пушки… Но верю твоим словам и обещаю, что на первых порах не трону воеводу. Твоя работа дает себя знать и среди повстанцев, — они стоят за немедленный поход по казачий хлеб за Тегинею. Но я все силы приложу, а не уйдут повстанцы с Украины. Отсюда начнем…

— Этим испортишь дело нашего родного края…

— Погоди, говорю! Кому ты врешь, отче? Ведь я знаю, что вы с князем норовите столкнуть меня с жолнерами гетмана Жолкевского. Придумано умно, что и говорить, но не пойдем мы с Украины и, пока там Жолкевский из Молдавии вернется, успеем кое кому подрезать крылья и выставить свое войско против гетмана. Нас поддержит Сечь, и тяжкое панское ярмо народ все-таки сбросит со своей шеи.

— Что ты мелешь? Опомнись, Северин!

— Так говорят люди, а не я. Вы замышляете разбить хлопское движение силами польской державы. Чужими руками жар загребаете, брат, мечтая об украинском королевстве. О, нет, на этот раз не Косинскому в руки попадет руководство этим движением! Об этом позабочусь я и без вас. Теперь я вполне понимаю свою тяжелую ошибку под Пяткою и во второй раз не совершу ее, не надейтесь с воеводою на это. Мир раскусит его благочестие, я этому помогу. Мы будем бить пана, какому бы распятию он ни молился и какими бы клятвами ни клялся перед людьми. Пан есть пан. Пан — это волк над стадом обманутых, измученных людей… Что же касается Криштофа Радзивилла, то ему я первому сверну рога, даже там, на Литве, его достану. В моей крови текут слезы наших людей, в моем сердце пылает огонь их гнева на пана-угнетателя. Берегись, брат, этого огня, испепелит он и тебя. Не поможет ни крест в руке, ни братская кровь в жилах…

— Северин! — умоляющим голосом отозвался поп, сбитый с толку полным раскрытием тайны княжеской беседы и страшной угрозой брата.

Наливайко не обратил внимания на эту мольбу.

— А если и случится на некоторое время неудача и силы наши не одолеют панского натиска, подадимся на север, к народу русскому, а уж с ним вместе наверняка доконаем панов, освободимся от их ярма и от бесчестья… Так что еще раз и в последний спрашиваю, как брата: поможете оружием или будете вредить восстанию? Откажись, брат, от княжеской затеи, не по пути нам с воеводами.

Северин Наливайко раскрыл полы кунтуша и взялся за эфес казацкой сабли. Это был уже не родной брат отца Демьяна, а вождь грозного народного восстания.

— Будет, будет. Однако ты должен убраться прочь из воеводства, иначе меня… посадят на кол эти можновладцы…

— И это знаю, отче. В ту ночь, когда ты сговаривался с воеводой, мой человек подслушал в покоях… Хоть у Сюзанны и панская кровь в жилах, но отец ее всегда жил в мире с казаками. Не хочу я смерти этой… женщины, полезной нашему делу в доме злейшего врага, католика Януша Острожского. За ее этакую, знаешь, смерть жесточайшим судьей буду я. И не придумывайте каких-то «шашней», как вы благочестиво выражались. У чешки молодость — как роскошный цветок, это верно. И выпить с него утреннюю росу — не позор, а честь для меня была бы… Но зря в супруги мне ее прочите, напрасный труд. Я найду себе девушку, какую-нибудь рыбачку… Да, собственно, она уже и есть. У нее и скрываюсь от вас. Не судите Сюзанну за меня, не подсудимая она Радзивилла, а судья ему… Да и мне не судьи вы в таких делах!..

Наливайко глубоко и тяжело вздохнул. Потом, будто пробудившись от минутного сна, спокойно заговорил:

— Ну, вот и весь разговор, да и утро подходит.

А болтовню про Сюзанну с воеводой оставьте… Того дурака из церкви выпусти и посоветуй ему не попадаться мне на глаза. Прощай, брат. Обещание оружия принимаю. Восстанием буду руководить я, а не воевода.

— Опомнись, брат! Мы ведь ни о чем еще не поговорили, у меня свои… свои…

Но Наливайко спешил оставить замок до наступления утра.

5

Брацлавщина зашумела, как потревоженный рой. Сперва, украдкой от «своих панов, люди сходились поговорить. Потом попадали в лес, а из него — в Бар, в Брацлав, а то и прямо тянулись в Острог. Заныли старые, еще дедовские раны, припомнились не оплаченные панами долги. По дороге в Острог объединялись в десятки и в сотни; охочие становились сотниками; более смелые раздобывали оружие, пробовали свои застоявшиеся силы. Тут одному каштеляну советовали добровольно выдать «седла, там другого принуждали поделиться оружием, а то и все отдать, какое у него сохранилось. По воеводствам пошел гулять слух, что сам старый князь собирает отряды вольного казачества. Никто толком не мог сказать, в какую войну ввязывается воевода, но молву подхватывали попы и старательно вбивали в голову повстанцам, что Острожский дает волю посполитым на казакование, чтобы потом записать всех в войско, в реестры.