Наливайко

— Где ты, Стась, раздобыл это письмо? Впрочем, неважно. Скажи лучше, как же случилось, что Язловецкий пропустил наливайковцев в этот поход? Да и ты с войском возвращался на границы несколько раз и сейчас там стоишь, пан гетман. Император Рудольф даже нас, поляков, перехитрил, и казачьи войска, наилучшие войска нашего времени, выходит, залучает себе нам во вред…

— Граблями они хорошо владеют…

— Не до шуток теперь, пан гетман. Нужно спешно отправиться в Молдавию, иначе вся многолетняя работа пропадет в несколько недель.

— Говорят, император хочет завербовать все Запорожье, свыше десяти тысяч воинов. Языки передавали, что Рудольф собирается отправить послов на Низ.

— Каждую минуту, пан гетман, вы преподносите новости, от которых голова кругом идет. От Януша я получил весною совершенно утешительные донесения… Его жену, эту ненавистную чешку, нужно было бы использовать. Она едет к отцу в Прагу гостить…

— Сюзанна скоропостижно умерла в Дубно по возвращении из гостей у свекра. Януш из себя выходит, но врачи Острожского заверили его, что это случилось от недозрелых вишен, которые так любила покойница..

Графиня Барбара припала глазами к составленным кускам письма. И она посылала доверенного человека с письмом к сотнику. Утешения гордости и юному женскому сердцу искала молодая пани в той переписке. Была уверена, что это и есть ответ на призыв одинокой женщины, графини, без памяти влюбленной в гусарского сотника из Украины… Но письмо было от Лашки Оборской. Только на маленьком клочке кириллицею было выведено несколько учтивых слов:

«Многоуважаемой пани казацкое спасибо за внимание. Посланец пани Оборской, который должен был доставить это письмо, с честью погиб в военном деле. Вместо него посылаю своего казака. Мое вам почтение и пожелание долгих лет.

Сотник Северин Наливайко, по милости князей Острожских старшой украинских казаков».

Барбара смяла бумажку и приложила руку к забившемуся сердцу. Потом поднесла к свечке и сожгла эту вязь каменно-холодных слов. Когда же услышала шаги, поспешно растерла в ладонях сухие васильки и заполнила ароматом итальянских духов комнату, где перед этим разнесся запах горелого.

Замойский, помедлив около дверей в покои жены, все-таки решил зайти к ней. Смешанное чувство вины и ревнивого любопытства гнали графа к жене. Она сидела за столом, мертвенно-бледная и отчужденная. Пред глазами были разложены куски разорванного письма. Как над покойником, склонилась над ним Барбара — и никакого внимания мужу. Графа пронизал холод этой ненависти.

Тем сильнее потянуло его к этой женщине: сказать ей слово утешения, вымолить прощение и хотя бы каплю ласки. Бросил взгляд на разорванное письмо. Воспитанница Оборской, паненка Лашка, с глубокой печалью в словах, но спокойным почерком извещала Барбару о смерти общей подруги Сюзанны Середзянки. Граф застыл на месте.

7

Но у Жолкевского было еще одно письмо, действительно от Северина Наливайко к канцлеру Речи Посполитой Польской. Жолнеры Жолкевского перехватили посланца Наливайко и, отобрав почту, в оковах отправили его в темницу одного из краковских монастырей, принадлежавшего иезуитскому ордену. А письмо это Жолкевский пока удержал у себя.

И по уходе от Замойского Жолкевский еще долго находился под впечатлением неудачи своей интриги с письмом Лашки к графине. Он надеялся, что толерантный Замойский уничтожит письмо, не читая, и графиня не получит его. Случилось же иначе.

А впрочем, прочитала ли пани Барбара в письме своей подруги о какой-то вежливой благодарности сотника Наливайко или нет, — своего Жолкевский добился. Граф еще более возревновал свой цветочек к степному красавцу, а этого и надо Станиславу Жолкевскому.

«Казацкое спасибо… почтение…» Шельма, мерзавец. Никто вам не поверит, что то путешествие ночами наедине и затянувшийся визит в Стобнице были только невинными проявлениями вежливости..»

Пробужденная злоба и страсть смешивались с завистью и терзали гетмана. Он вскочил со старинной кушетки — память от деда Яна Феликса — и, как ужаленный, заметался по комнате.

«А, дьявол! Проклятье чести… Отчего она мне так полюбилась? «Казацкое спасибо за внимание…. почтение..» Мерзавец, учен и ты на чужих женах, целомудренным притворяешься. Но на этом я тебя и поймаю… Уважу, пся крев, позором на краковском плацу… Назло этому цветочку… если не пожелает добровольно подарить мне свою молодость… Сама красоту к моим ногам сложишь, как Иродиада голову Предтечи…»

Иногда ему становилось жаль. своего старшего друга Яна Замойского. Счастье перестало ему улыбаться с тех пор, как в семье появилась эта жена. А как улыбалось когда-то!