Наливайко

Если б в эту минуту громом разнесло Стобниц, гетманы не были бы так — поражены, как этим знакомым обоим голосом. Жолковский — вскочил, но, пошатнувшись, оперся о косяк окна.

— Дьявол! Клянусь, дьявол… в образе Наливайко!..

— Верно. У вельможного пана гетмана хорошая память… Я приехал к пану канцлеру, чтобы…

Но Жолкевский опомнился от первого испуга и, взмахнув саблей, бросился на незваного гостя. В то же мгновение со свистом вылетела из ножен и сабля Наливайко. Замойский схватился за голову и замер.

Наливайко не шагнул, а только оперся на правую ногу. Сабля его описала в воздухе свистящий круг и высекла искру, встретившись с карабелью Жолкевского. Удар был настолько молниеносен, что в первую минуту польный гетман ничего не понял, только почувствовал, как больно стало его правой руке. Карабеля брякнулась о потолок и, сверкая, отлетела прочь. Лишь теперь Наливайко прыгнул и, подбив еще раз своей саблей вероломное оружие гетмана, ловко поймал его в воздухе левой рукой. Не останавливая движения, подошел к Жолкевскому и с подчеркнутой вежливостью протянул ему карабелю, держа ее за острый конец.

— Пожалуйста… Вельможному пану гетману неудобно — без оружия.

У Жолкевского потемнело в глазах. Он зашатался и неминуемо упал бы, если бы Наливайко не поддержал его, отбросив не нужную гетману саблю.

— Езус Христос, пан сотник Наливайко?! — дрожащим, но далеко не испуганным голосом промолвила графиня, вошедшая в комнату в тот миг, когда сабля гетмана взлетела к потолку.

— Простите, пожалуйста, многоуважаемая пани графини. Пану гетману не хватило воздуха из-за слишком резвого, не по силам, фехтования. Ему бы роды…

Станислав Жолкевский чувствовал себя вдвойне уничтоженным: и как воин, и как кавалер. Барбара подала ему воды. Была ли это искренняя заботливость о здоровье гетмана или маневр, который должен был помешать ему наказать своего счастливого соперника, врага смертельного?

Наливайко же тем временем говорил графу Замойскому:

— Я посол от армии украинских воинов, защищающих свое право на жизнь. Несколько писем писал я к его королевской милости и к вам, ваша мощь вельможный пан канцлер, но ни на одно ответа не получил. Такое нелюбезное обращение панства с несколькими тысячами вооруженных людей заставило нас явиться лично. Паны ксендзы и шляхта ваша, столь же языковатые, сколь и старательные поджигатели Могилева, сообщили, что пан канцлер пребывает в Стобнице. Разрешите собственноручно передать и это последнее наше письмо, так как уверен, что остальные могли и не попасть в руки вашей мощи…

— Однако… пан Наливайко, вы должны понимать, что я… государственный деятель и с… бунтарем не имею права говорить, как с равным… — Замойский чувствовал, что бледнеет от злобы и бессилия, но старался, по крайней мере на словах, не терять своего достоинства. Наливайко же, понимая, что преимущество на его стороне, продолжал с исключительным спокойствием и, казалось, с искренним уважением:

— Не бунтарь я против короны, а бунтарь против несправедливости, о которой и пан граф в молодости писал разумные книжки. Старшим меня выбрали тысячи людей, и я им честно служу. Но не для спора о том, как назовет меня пан канцлер, я приехал сюда. Нам нужно понять друг друга, если на это хоть немного еще способен пан канцлер Речи Посполитой Польской. А если нет — то предупредить: мы люди миролюбивые… Прикажите, вельможный пан канцлер, старостам и воеводам украинских земель не притеснять нас постоем и не преграждать вооруженными силами дороги на Сечь. Мы люди мирные, но препятствий не любим и не терпим. Жизнь наша доверенными слугами у пана закончилась и не вернется..

— Чего же вы, пан, требуете?

— Пока что прошу, вельможный пан канцлер, и предупреждаю от имени целой армии…

— Вы, пан, требуете! Вы ворвались в эти частные покои, поздоровались разбойничьей саблей и, — пользуясь таким… случаем, — Замойский выразительным жестом показал на беспомощность Жолковского, — требуете! Рыцарские обычаи нашего века…

Наливайко проворно вынул свою саблю и картинным жестом подал ее канцлеру, как бы покорно склонившись перед ним. У канцлера задрожали руки, забурлила боевая кровь. Этот дерзкий жест не только кровно оскорбил его, но и чем-то покорил. На какое- то мгновение его пристальный взгляд остановился на Наливайко, и в этом взгляде, пересиливая ненависть, горела зависть, стлалась мольба. Но это продолжалось мгновение. Граф выпрямил стан. Неизвестно, какое решение он принял бы в эту минуту, если бы не панический возглас Жолкевского:

— Янек! Бери саблю разбойника, лучшего случая сам бог тебе не пошлет…

Замойский гордо, презрительным жестом оттолкнул саблю Наливайко:

— У меня есть своя сабля для головы врага… Но для бунтарской есть и топор палача…

Наливайко отступил на шаг.

— Так, значит, война? Пан канцлер не обещает нам беспрепятственного прохода в Сечь? Выходит, что по приказу пана коронного гетмана против нас готовили нападение и в Луцке, и в Копыле, и в Могилеве? Вот это и есть ответ украинскому народу? Хорошо, передам…

Не отвечая Наливайко, Замойский высокомерно обратился к Жолкевскому: